Дверь сзади была раскрыта настежь. Большая грязноватая комната, по виду малопригодная для жилья, внутри была тускло освещена. После темноты даже неяркий свет резал глаза. На мое приветствие в никуда откуда-то возник обладатель веселого искреннего голоса, с виду простой и недалекий мужик потасканного вида лет пятидесяти, среднего роста и довольно упитанный. Гладкие толстенькие щёчки лоснились. Он радостно приветствовал меня, тут же попытался всучить бутылку пива, и потащил показывать хоромы. Они представляли из себя уже описанную общую комнату, посреди которой в ряд стояли три давно немытые газовые плиты, рядом два квадратных стола, состоянием под стать плитам, а вокруг них - разнокалиберные стулья. По периметру комнаты было наделано восемнадцать коморок, в которых жили по одному-два постояльца. Со всеми ними мой гид вознамерился меня познакомить, но уже после третьей конуры, где мы подцепили приятеля-собутыльника моего гостеприимного экскурсовода, я бодро заявил, что мне все понятно, народ здесь живет отличный, место прекрасное для такой публики, и, пожалуй, мне пора на выход. Приятелю была вручена предназначавшаяся для меня бутылка пива, в которой через тридцать секунд не осталось и половины содержимого, и втроем мы вышли во двор. Здесь, рядом со входной дверью, мне были продемонстрированы мангал для шашлыков, покосившийся стол с подобием стульев под каким-то ветвистым низкорослым деревом, и были даны самые прочные гарантии распрекрасной будущей веселой жизни среди замечательных людей. Я искренне порадовался за их жилищный кооператив. Под изумленный взгляд веселого, и уже навеселе, суперинтенданта выразил сожаление, что никоим образом не подхожу для их теплой компании, и с тем отбыл в кромешную темноту южной ночи.
По дороге назад я не то чтобы сожалел о потраченном времени - такие места время от времени полезно посещать, для просветления мозгов, чтобы лучше понимать, как легка и скоротечна, и как необратима может быть дорога вниз - во всех смыслах. "Сливать нельзя", вот и все. Простое правило. Люди в лучшем случае учатся на своих ошибках, чаще всего не раньше, чем с третьего захода. Но есть вещи, которые не надо познавать на своей шкуре, а просто заучить и всегда следовать определенным правилам: например, не надо вставать на рельсы перед мчащимся поездом. Это, конечно, почти всем понятно. Но вот уже то, что не надо что-то говорить, если в этом нет необходимости, не все усвоили, а ведь оно так и есть, молчание - золото. Ничего на веру - но для этого надо созреть, научиться отличать "зерна от плевел". Давят на жалость, на совесть, или ещё как норовят подцепить на крючок - посылай подальше и немедленно, и лучше со смехом (тогда метаморфоза превращения "бедной и жалкой" овечки в разъяренную мегеру происходит ещё забавней).
И все равно - где-нибудь, да подловят. И не потому, что глупый, а потому что так устроен, потому что противоестественно твоей натуре, всей истории твоих предков, не верить людям. И этим очень активно пользуется всякий мусор, который живет ложью и подлостью, и чьи праотцы, поколение за поколением, оттачивали подлость, обман, ложь и паразитизм как свою идеологию, античеловеческую и разрушительную.
Это был четвертый день моего пребывания в гостинице. Вечером после работы я сидел за столом, покрытым зеленым пластиком, напоминавшим малахит, и не спеша подъедал яичницу с маленькой алюминиевой сковородки. За окном смеркалось. Низкорослые тёмно-зеленые заросли жесткой южной растительности заслоняли обзор; было видно лишь сине-сиреневое закатное небо. В окно периодически вливались волны теплого воздуха.
Раздался телефонный звонок. Высоким женским голосом, открытым, немного с детскими интонациями, звонившая женщина осведомилась, не я ли ей звонил. Вполне возможно, - ответил я, и объяснил, что ищу жильё месяцев на семь. "А вы кто?" - спросил я, ожидая услышать объяснение о взаимоотношениях звонившей к предполагаемому жилью. В ответ и без того высокий голос взял ещё выше, и при этом приобрел совсем уж безоружные интонации: "Я - Марша".