Форпост

- Ну и дурень он, даром что старик, - сказал Слимак. - Что ж, я в шапке, что ли, буду стоять, как скотина, когда люди молятся, будь они хоть швабы?

- А на Стасека это они навели порчу своей молитвой, - продолжал Ендрек.

Слимак нахмурился.

- Чего там навели? - ответил он, помолчав. - Стасек сроду такой квелый: баба в поле запоет песню, его уж и трясет.

На этом разговор окончился. Ендрек повертелся в хате, но ему показалось тут тесно, и он убежал в овраги. Долго он там бродил, без дороги, без цели. То взбирался на холм, откуда было видно, как немцы гурьбой копали котлован под фундамент, то опять спускался в овраг или продирался сквозь колючий кустарник.

Но где бы он ни был, рядом с ним всюду шла тень дочери учителя, он видел ее смуглое лицо, серые глаза и исполненные грации движения. Время от времени, словно откуда-то из глубины, до него доносился то ее нежный, манящий голос, то хриплый крик старика Гжиба, посылающего проклятия.

- Может, это она наколдовала? - шептал он в тревоге и снова думал о ней.

VIII

Никогда еще Слимак не был так доволен своей жизнью, как в эту весну. Он отоспался наконец, насмотрелся всякой всячины, да и денежки так и текли к нему в сундук.

Прежде, бывало, день у него тянулся страшно долго. Наработается он, умается до смерти, а чуть только завалится в постель и уснет, словно убитый, как баба уже срывает с него одеяло и кричит:

- Вставай, Юзек, день на дворе...

- Какой там день?.. - удивлялся мужик. - Да я только что лег.

Все кости у него ныли, и казалось, каждая в отдельности цеплялась за постель; вставать не хотелось до смерти, он протирал глаза, зевал так, что в затылке хрустело, и поднимался.

Подчас бывало до того тяжко, что хотелось лечь скорее в могилу и упокоиться вечным сном. А тут еще жена пилит: "Ну вставай!.. да умойся... да оденься... смотри, не то опоздаешь, опять у тебя вычтут..."

Он одевался, выводил из конюшни своих лошаденок, таких же усталых, как он сам, и тащился на работу - в имение или в местечко - возить евреев. Иной раз так его разморит, что дойдет он до порога и скажет: "А вот возьму, да и останусь дома!.." Но он побаивался жены, а кроме того, жаль было заработка: без него в хозяйстве концы с концами не сведешь.

А сейчас - другое дело, сейчас Слимак спит себе вволю, сколько вздумается. Случается, жена по привычке дернет его за ногу, приговаривая: "Вставай же, Юзек, вставай!" Тогда мужик, приоткрыв один глаз, чтобы не разогнать сон, буркнет в ответ: "Отвяжись ты!" - и спит хоть до семи часов, когда в костеле зазвонят к ранней обедне.

Да и на самом деле вставать ему было незачем. Весенние полевые работы давно уже кончил Мацек, евреи из местечка перебрались поближе к строящейся железной дороге, в имение тоже никто его не звал, потому что и имения-то не было.

Иногда он по нескольку дней совсем ничего не делал. Покуривал трубку, шатался по двору или ходил осматривать дружные всходы на полях. Однако самым любимым его развлечением было подняться на холм и, улегшись под сосной, смотреть, как из земли вырастают, словно грибы, дома немецких колонистов.

К концу мая Хаммер уже совсем построился, у других соседей Слимака Трескова, Геде и Пифке - тоже закончилась постройка ферм. Приятно было взглянуть на их хозяйство. Все фермы стояли посреди поля и были похожи одна на другую как две капли воды. У дороги большой сад, обнесенный дощатым забором; к забору с одной стороны примыкает крытый дранкой дом из четырех просторных комнат, а за домом тянется огороженный строениями огромный квадратный двор.

Постройки их были несравненно выше, длиннее и шире, чем у крестьян, но, несмотря на чистоту и аккуратность, казались неуютными, суровыми, должно быть, оттого, что на крестьянских хатах и сараях крыши делались четырехскатные, а у немцев - двухскатные.

Зато в немецких домах окна были большие, в шесть стекол, а двери столярной работы. Ендрек, постоянно таскавшийся к немцам, рассказывал, что в горницах у них везде настланы полы, а кухни отдельные и печи с железными плитами.

Лежа под сосной, Слимак присматривался к их хозяйству и мечтал, что когда-нибудь и он построит себе такой же дом, только крышу поставит другую. Но порой среди этих мечтаний вдруг что-то заставляло его вскочить на ноги. Ему хотелось вдруг куда-то идти, взяться за любую работу, становилось скучно и стыдно, что он бездельничает; им овладевала внезапная тревога, как будто кто-то стучался в его грудь и спрашивал: "А что будет дальше?"

Иногда его охватывала тоска по имению, по тем полям, где еще недавно он ходил за плугом и где сейчас выросла колония. То вдруг одолевал его страх, что ему не устоять против немцев. Вырубили же они лес и раздробили камни, мало того - самого помещика выгнали...

Но он скоро собирался с духом и успокаивался. Живет же он рядом с этими немцами уже почти два месяца, а ничего дурного они ему не сделали. Работают у себя по хозяйству, следят, чтобы скот не лез в чужое поле, и даже ребятишки у них не озорничают, а учатся в доме Хаммера, где поселился больной учитель.