Форпост

Между тем установилась зима. На холмы лег плотный покров толщиной в добрые пол-аршина; Бялку сковал лед, твердый, как кремень; выбоины на дороге разгладились, ветви деревьев господь бог одел в снеговые сорочки, а Слимак все еще размышлял о засовах и щеколдах. Закинув ногу на ногу, он курил трубку, так что в горнице дым стоял столбом, или, усевшись за стол, облокачивался то правой, то левой рукой — и все думал. Однажды вечером, когда раздумия его близились к концу, в хату влетел Ендрек в сильном волнении. Мать возилась у печки и не обратила на него внимания, но отец, несмотря на скудный свет, сразу заметил, что у Ендрека изорван зипун, растрепаны вихры и подбит глаз.

Словно невзначай, он оглядел запыхавшегося мальчишку с одного и с другого боку, додумал до конца свою думу, вытряхнул пепел из трубки и, сплюнув, сказал:

— Кажись, паренек, кто-то тебе по морде съездил?.. И, пожалуй, разика три…

— Я ему больше надавал, — хмуро ответил Ендрек.

Мать в эту минуту выходила в сени и не слышала их разговора. Отец же не торопился с допросом, потому что протыкал проволокой забитый чубук. Продув его хорошенько, он снова начал:

— Кто ж это тебя так угостил?

— Да этот прохвост Герман, — буркнул Ендрек, поводя лопатками, как будто его что-то кусало.

— Тот, что у Хаммера живет? — спросил отец.

— Он самый.

— А ты что делал у Хаммера, тебе ведь не велено было туда ходить?

— Да так, в окошко к учителю заглянул, — ответил сильно покрасневший парень и поспешно прибавил: — А это чертово семя выскочил из кухни и давай орать: «Ты что, говорит, подглядываешь в окна, ворюга?» — «Что я у тебя украл?» — спрашиваю. «Покамест, говорит, ничего, а наверняка украдешь». И как гаркнет: «Пошел вон отсюда, не то как дам тебе в зубы!» А я говорю: «Попробуй!» А он: «Ну вот, и попробовал». Я ему: «А ну, попробуй еще!» А он: «Вот тебе еще…»

— Прыткий шваб! — проворчал Слимак. — А ты ему ничего?

— А что мне было делать? — вскинулся Ендрек. — Взял полено и легонечко двинул его по башке… Разика два, ну… может, и три. А этот подлец в момент повалился наземь и пустил краску. Я хотел было еще ему подсыпать, чтобы не представлялся, но тут выскочили из хаты эти, как их там… Фриц — тот даже ружье схватил; ну, я и задал деру.

— И не догнали тебя?

— Ну да! Так они догнали, когда я улепетывал, словно заяц.

— Наказание с этим мальчишкой, — проговорила мать, выслушав его рассказ. — Дождется он, что швабы его исколотят.

— А что они ему сделают, — ответил отец. — На ноги он попроворнее их; ну, и удерет, коли понадобится.

Он набил трубку и снова принялся раздумывать о ворах, засовах и щеколдах.

Однако назавтра, ровно в полдень, к хутору подошли Фриц Хаммер, его брат Вильгельм и батрак Герман; у батрака вся голова была обмотана тряпкой и только чуть-чуть виднелся один глаз. Все трое остановились у ворот, а Фриц закричал, подзывая Овчажа:

— Эй, ты!.. Скажи хозяину, чтобы вышел.

Слимак слышал крик и выскочил из хаты, подпоясывая на ходу рубашку.

— Чего вам? — спросил он.

— Идем в суд жаловаться на твоего разбойника, — сердито ответил Фриц. — Вот погляди, как он изувечил Германа… А это свидетельство от фельдшера, что раны опасные, — сказал он, показывая мужику лист бумаги. — Посидит он теперь в тюрьме, ваш Ендрек.

— На дочку учителя вздумал заглядываться… Пусть-ка теперь из-за решетки поглядит… — невнятно бубнил Герман сквозь повязку, закрывавшую всю его физиономию.

Слимак слегка встревожился.

— Постыдились бы, — сказал он, — из-за таких пустяков ходить в суд. Герман тоже ведь дал ему раза два по морде, а мы в суд не идем.

— Ну да! Дал я ему, в самый раз… — бубнил Герман. — А где у него синяки? Где кровь?.. Где свидетельство фельдшера?..

— Хороши! — говорил Слимак. — Когда мы вашего борова спасли, никто из вас не сказал уряднику, что это мы. А чуть парнишка побаловался, стукнул Германа палкой, вы уже в суд бежите…

— Видно, у вас одна цена что борову, что человеку, — отрезал Фриц. — А у нас не разрешается увечить людей… Вот посидит в тюрьме, так отучится разбойничать, хамская морда!..

И все трое отправились в волость.

После этого случая Слимак забыл о ворах, засовах и щеколдах и стал раздумывать о том, что сделает суд с его Ендреком. Нередко он звал Овчажа и с ним советовался.

— Знаешь, Мацек, — говорил он, — я так смекаю, что ежели в суде поставят нашего мальца, стало быть Ендрека, против этого верзилы Германа, может, нашему ничего не будет?

— А как же, ничего и не будет, — поддакивал батрак.

— А все-таки, — продолжал Слимак, — любопытно бы знать, какое могут дать наказание за побои?

— Головы не снимут, — отвечал Овчаж, — да и ничего такого ему не сделают. Помнится, когда Шимон Кравчик избил до крови Вуйтика, так Шимона на две недели посадили в каталажку. А когда Потоцкая, Анджеева баба, изувечила горшком Маколонгвянку, ей только велели заплатить штраф.

Слимак призадумался и, помолчав, сказал:

— Это правильно. У нас тоже, бывало, подерутся люди, но никого за это не сажали. Я только того боюсь, что немец-то, пожалуй, подороже мужика.

— С чего же это нехристь будет дороже?