Форс-мажор. Рассказы

Новый год мы встречали дважды – сначала по московскому времени, затем по хельсинскому. Над Исаакиевской площадью взлетал фейерверк – не слишком плотный, не такой, как в нынешние времена. Фейерверк был морской – из списанных запасов пиротехники, и я без труда распознавал пятизвездочные ракеты сигнала бедствия и жутко громыхающие, крайне опасные в применении, особенно по пьяному делу, звуковые, и целую минуту не угасающий даже в воде аварийный фальшфейер. И тогда я рассказал Олафу и его супруге с именем Муна, которое он ласково сокращал до Муу, о том, что доставшийся мне номер совсем не простой, а тот самый, в котором жил и умер, и не просто умер, а повесился, самый великий поэт России Сергей Есенин.

«Выткался на озере алый свет зари, На бору со звонами плачут глухари…» – нараспев читал я и даже попытался перевести это на английский, но мне не хватило слов, и я решил, что проще будет научить русскому Олафа.

«Выаал ся наозеом аллыс ве али», – с пятой попытки прочитал он и сказал, что знает хорошего русского поэта Пушкина и великого финского поэта Рунеберга, которого и собирается мне сейчас прочитать и даже научить меня нескольким строчкам на финском… Мне срочно надо было выставить что-то в ответ, и я сказал, что Есенин, хотя и повесился, но на самом деле повеситься не мог, я проверил это доподлинно, но так как он все равно умер и был похоронен ровно пятьдесят лет назад, то теперь в моем номере определенно должно обитать привидение. Ну как?

Муу чмокнула меня в щеку, а Олаф ободряюще похлопал меня по плечу, разлил водку в бокалы для шампанского и предложил выпить за всех четырех поэтов, которых он теперь знает – за Пушкина, Есенина, Рунеберга и меня. Мы встали, энергично столкнули бокалы, и мой, вместо мелодичного звона, вдруг издал неприятный треньк и разлетелся на осколки прямо посреди комнаты.

– That's nothing, don't worry! (Ничего, не беспокойся) – успокоила Муу. – Прислуга утром уберет.

– Но водки больше нет, – уточнил Олаф. – И в мини-баре пусто.

– Может, найдем у меня, – предложил я, совершенно забыв, что в моем нереновированном номере никакого мини-бара нет вообще.

– А заодно посмотрим на привидение! – вновь воодушевилась Муу и нацелилась на мою вторую щеку.

Мы тихонько, изображая привидения и давясь смехом, вышли в коридор, дошли до моего, едва не соседнего номера, я отпер дверь, включил свет и замер. Старинная люстра светила вполсилы, а одна из немногочисленных лампочек то затухала, то освещалась вновь, бросая по комнате дергающиеся тени, словно кто-то, невидимый, дергался под нею в последних конвульсиях. На полу, прямо посреди комнаты лежали осколки разбитого вдребезги бокала.

Финны застыли за моей спиной.

Весь хмель моментально выветрился из моей головы. Из финских голов, похоже, тоже. Пробормотав что-то на прощание, оба они тихо и незаметно выскользнули из комнаты и из моей жизни.

Как и я, они, наверное, заметили и то, что край одеяла на моей кровати был очень аккуратно отвернут, но – в отличие от меня – не знали, что я к нему даже не прикасался.

«Все мы, все мы в этом мире тленны, Тихо льется с кленов листьев медь… Будь же ты вовек благословенно…»

Я человек неверующий и к любым мистическим явлениям отношусь со здоровым скептицизмом. Но в ту ночь долго не мог уснуть, ходил по номеру и много раз вдруг застывал на месте, словно избегая столкновения с духом поэта. Утром я попытался выяснить, кто мог вторгнуться в мой номер в новогоднюю ночь и разбить бокал, но в ответ передо мной только разводили руками или странно переглядывались. Об откинутом крае одеяла я уже предпочитал не говорить.

Конечно, потом я эту историю забыл и вспоминал о ней лишь по каким-то, очень особым случаям. Последний раз это было в Питере, ровно в восьмидесятую годовщину со дня смерти Сергея Александровича Есенина. Как раз накануне судьба вновь столкнула меня с моим старым приятелем Фельдманом. За минувшие годы он непостижимым для меня образом превратился из штурмана в фармацевта, а точнее – во владельца целой фармацевтической фабрики, прибавил, как и я, в весе килограммов двадцать, почти полностью потерял шевелюру, но сохранил цепкий взгляд законченного скептика. Его «бентли» с персональным водителем, как в свое время черная обкомовская «Волга», подкатил прямо к входу, мы зашли в ресторан вернувшей старое название гостиницы «Англетер» и заказали пролетарский напиток Hennessy VSOP. Встречались мы с Фельдманом нечасто, в среднем раз в десять лет, и нам было что вспомнить. Хотя бы ту историю с турками, когда весь наш экипаж ночи напролет пилил доски пополам, а в итоге мы получили претензию на недостачу груза – турецкая хитрость оказалась круче российской смекалки.

– Вот тогда я и понял, что пора переквалифицироваться в фармацевта, – загадочно заметил Фельдман.

– Правда? А я думал, это жена тебя сподвигла. Она же, кажется, аптекой заведовала? – удивился я, внимательно приглядываясь к официанткам. Первая из них была еще совсем молоденькой черноволосой девчонкой, еще две выглядели чуть старше.