Форт Росс

Но Завалишин только покачал головой. Чуть пошатнувшись, он довольно потянулся и вышел из-за стола. Все уже давно были на монастырском дворе. Только они втроем с аббатом и оставались за столом. «Пора, — подумал Завалишин, — хорошим маршем, мы, пожалуй, до заката к индейскому поселению и выйдем!»

— Служба, авва! В другой раз, — благодушно улыбнулся он аббату. Но аббат вдруг грозно сдвинул брови, хотя в глазах его так и прыгали озорные искорки.

— А вот я вас, схизматики, не выпущу! Дверь — на замке. А меня, особу священную, трогать нельзя! Сразу в восьмой круг ада попадете. Вот не выпущу, пока правое учение Ватикана о чистилище не признаете, овцы мои! — И с этими словами аббат с неожиданной для его комплекции проворностью метнулся к двери и, захлопнув ее, запер на замок. Ключ он с победоносным выражением засунул в бездонный карман своей рясы.

Завалишин, глубоко вздохнув, с улыбкой посмотрел на Нахимова, который глазами указал ему на увесистую лавку, стоявшую у двери.

Ни слова не говоря, друзья вдруг сорвались с места и пока аббат пытался сообразить, что они собираются предпринять, ухватили лавку и стали с хохотом вышибать ею массивную деревянную дверь. При этом каждый удар они сопровождали молодецким «И-и-и, эх!»

Здоровяк-аббат от неожиданности замер, но тут же расплылся в улыбке. Забава ему понравилась, да и дело пошло скорей, когда он присоединился к офицерам. Еще минута — и через разлетевшуюся в щепы дверь во двор миссии вывалилась хохочущая троица.

Глава тридцать вторая

Лета 1820-го. Северная Калифорния. Индейское поселение на русско-испанской границе. Вечер.

Уже какое-то время Фимка силился открыть глаза. Солнце, сверкая огромным ярким шаром, выбивая из-под век кроваво-красные круги, не позволяло ему это сделать. Слух вернулся к нему первым. Точнее даже не слух, а оглушительный шум в ушах. Фимка никак не мог понять, о чем он ему напоминал, — этот рокочущий, с перекатами, шум падающей воды. Фимке казалось, что могучие струи водопада низвергаются где-то рядом с его ртом, и он даже широко его открыл, пытаясь вобрать в себя как можно больше живительной влаги, до которой он никак не мог дотянуться. Это было просто мучение! Не в силах более сдерживаться, Фима застонал. И в этот момент он наконец почувствовал капли влаги на своих запекшихся губах. На его лоб легло что-то прохладное. Морщась и превозмогая боль, Фимка разлепил веки. То, что он увидел, не сразу уложилось в его воспаленном сознании.

Рядом, а точнее, склонившись над ним, стояла та самая индианка, ослепительной наготой которой он наслаждался во время ее купания в водопаде. Он узнал ее сразу. Девушка держала в руках деревянную посудину, из которой небольшой деревянной же ложечкой вливала горьковатую жидкость в распухшие Фимкины губы. Даже эти капли казались ему блаженством. Лицо девушки излучало бесконечную нежность. Как только Фимка приоткрыл глаза, она радостно улыбнулась.

Справа над ним, прямо над головой, нависло беспощадное солнце… «Хотя какое же это солнце, — наконец сообразил Фимка, — это же фонарь на видеокамере!» Вот что так больно жгло веки последние минуты! Да, вот и горящий красный глазок индикатора, указывающий на то, что его снимают. Наконец «солнце» погасло, и его место заняло счастливое лицо другой индианки. И лицо это, как в русской сказке, вдруг молвило русским языком:

— Ну наконец-то, а то мы с Димой уже хотели в аптеку смотаться… Ну ты как, герой? Ты хоть помнишь, что было?

— Марго! — обрадовался Фимка. Говорить все еще было трудно. — Что?.. Где?.. Когда? — попытался он сплести слова в предложение, но умолк, понимая, что это у него пока плохо получалось.

— «Что? Где? Когда?» — это передача такая, Фима! — чрезвычайно довольная тем, что Фимка пришел в себя, хохотнула Марго. — А мы в тысяча восемьсот двадцатом году, в Калифорнии, в гостях у индейцев племени Кашайа. У дочери вождя, которую ты, о Грозный Истребитель Ружейных Прикладов, спас, не жалея ни жизни, ни черепа!

Только тут Фимка наконец сообразил, почему он не сразу узнал Марго. Девушка и сама была облачена в индейские одеяние, которое ей, надо сказать, было очень к лицу. На Марго было платье, сшитое из тончайшей оленьей кожи, с бахромой по шву и перетянутое широким поясом, плетенным из ремешков. Помимо бахромы, платье было искусно отделано бисером. Руки Марго, как всегда, были оголены до плеча, открывая ее татуировку, которая взбегала к высокой шее девушки и теперь выглядела на удивление к месту. В довершение «костюма» в косички Марго, спускавшиеся с ее «ирокеза», теперь вплетены были еще и бело-черные перья! «Не удивительно, что я ее не сразу узнал, — резонно подумал про себя Фимка, — с этой индианкой они выглядят, как сестры…»

— Ну, Марго, ты даешь! — улыбнулся Фимка. — Тебя и не узнать…