Форварды покидают поле

«Нарядная» — широко распространенная игра, в ней участвуют и взрослые и подростки. Вот Степка нагнулся и положил голову на колени Илье, а тот ладонями закрыл ему глаза. Степке сегодня не везет, удары наносят ему сильные, он, естественно, указывает на самых рослых и отчаянных ребят, а на самом деле «благословляет» его тощий глухонемой паренек, на которого не может пасть подозрение. Тайком пытаюсь указать Степке «палача», но меня разоблачают и в наказание принуждают занять Степкино место. Страшен не сам удар, а его ожидание. Мысленно перебираю всех, кто рад на мне отыграться. Первый ожог по правой ягодице — и словно электрический ток проходит по телу, но упаси бог проявить слабость и скорчиться от боли, такое поведение лишь разжигает страсти. Илья щиплет мою правую щеку, этим он дает знать, с какой стороны притаился «палач», да он почти не закрывает мне глаза, но удар наносится с такой силой, что у меня мутится в голове и я ничего определить не в состоянии. Почему боль отдается в голове, когда бьют пониже спины, — понять не могу! Настоящий ребус! По-видимому, есть непосредственная связь. Лишь после пятого «наряда» случайно нахожу «палача». Жажда мести горячит кровь, я не в силах скрыть нетерпение, и после первого же удара меня разгадывают. Сколько раз мы со Степаном намеревались разработать специальный код для определения «палача»!

Некоторые части моего тела так закалились на бирже труда, что, пожалуй, даже шомпола теперь не страшны.

К полудню толпа на бирже редеет, мы идем по винтовой лестнице на крышу — отдохнуть. Степка сразу начинает храпеть. Солнце жжет немилосердно, по Точильщику все нипочем. Илья тоже засыпает мгновенно. С трудом удается растормошить их. Сегодня ведь матч на Красном стадионе — так, по крайней мере, заверил Федор Марченко.

Лишь ненадолго наползает на небо какая-нибудь тучка, вызывая тревогу: обычно в дни матчей льет дождь. Как видно, в небесной канцелярии к футболу относятся враждебно, и не без оснований: молодые ребята теперь отдают предпочтение футболу и вовсе перестали ходить в церковь.

«Молния» проводит тренировку перед матчем. Керзон, с повязанным на яйцевидной голове носовым платком, стоит на воротах. Юрка Маркелов, Олег Весенний и Санька поочередно бьют по голу. Утомленные беки и хавбеки лениво развалились на жухлой траве и курят.

Подле Марченко лежит потертый футбольный мяч. Завидя нас, капитан толкает его ногой:

— С тебя, Тарзан, сегодня один гол.

Тарзаном он называет меня только в минуты особого расположения.

Без всякого энтузиазма, мелкими пасами ведем со Степкой мяч к двум тополям. Они образуют естественные ворота шириной в два метра. Игра идет без вратаря. Здесь я непобедим. Ни один форвард не пробьет столько раз точно по воротам с одиннадцатиметровой отметки. Поэтому я охотно предлагаю Степану пари на пачку «Раскурочных».

— Можно,— не очень решительно соглашается Точильщик, заведомо зная, что пари он проиграет. Впрочем, ему не привыкать, он уже не раз проигрывал то пирожок с горохом, то пирожное «Наполеон» или бутылку «Фиалки». Степка часто поступает вопреки рассудку. В нем живет ослиное упрямство. Десятки раз оставался побежденным, а все еще готов биться об заклад. Ну что ж, мне терять нечего.

Устанавливаю мяч в одиннадцати метрах от двух тополей. Обычно из двадцати ударов четырнадцать-пятнадцать попадают в цель. Однажды я пробил восемнадцать раз. То был рекорд — никто, даже я сам, до сих пор не побил его.

Разгоняюсь и бью шпаном. Мазила! Почин неудачный. Попал пальцем в небо. Уверенность моя поколеблена.

Пока я бью по воротам, Степка бегает за мячом. Таков уговор. Точильщик ликует. Заставляю себя подтянуться, но следующий удар не лучше. Степка не скрывает своего торжества.

— Костыляй, костыляй, родненький,— издевается он, потирая руки.

— Не трепись под удар,— взбеленился я,— а то брошу и уйду.

Наконец мне удается попасть в цель. Но из двадцати возможных выбиваю только девять. Степка — всего на два мяча больше. Плутоватая улыбка не сходит с его лица.

— Пойдем домой, подзарядимся,— предлагаю я.

Степан молча соглашается. Рассольник, чеснок и свежий ржаной хлеб поднимают настроение.

— Тарзан, не чавкай,— просит Степан.

— Гляди — интеллигенция, — огрызнулся я. — Мне, например, действует на нервы твое шмыганье носом, но я ведь терплю.

— Сам ты интеллигенция,— обиделся Точильщик. Он очень чувствителен к словам и, как говорит Керзон, принципиален в вопросах классовой принадлежности. С трудом удается уговорить его снова взять ложку. Я вынужден теперь есть неслышно, глотая пищу без всяких звуков, и потому не испытываю от еды никакого удовольствия. Но ничего не поделаешь. К гостю следует быть снисходительным.