Форварды покидают поле

Как это — «хай бьют»? Меня и так будто пропустили через мясорубку. Правый глаз вспух и затек, губа рассечена в кровь, плечо болит. Предо мной, как в тумане, маячат бледные расплывающиеся силуэты ненавистных людей. Теряя сознание, снова слышу Степкин голос:

— Чего вы не режете связанных, ерои?..

Крик его возвращает мне силы, жажду мести, становится даже весело. Чувствовать себя непобежденным — чудесно, начинаешь относиться к себе с уважением. Старик, милый! Если есть загробная жизнь, тебе не стыдно сейчас за своего сына, а если нет загробной жизни — все равно осквернять твою память я не имею права. Во всяком случае, я не ползал перед бандюгами, а это, старик, по-твоему.

— Слабо вам нас зарезать! — неожиданно вырвалось у меня.

— Можно и пописать,— пробасил над ухом Седой Матрос, и я ощутил на шее смертельный холод его финки. — Молись, гад! Молись, раз пошел к Дзюбе в помощники.

— Дзюба — голкипер, а я — нападающий, какой же из меня помощник?

— Голкипер? — переспросил Седой и захохотал.— Нет, хлопцы, поглядите на этих фраеров! А то, что Дзюба — агент УР, ты знаешь?

Вот когда выяснилась картина. Теперь понятна злоба Матроса и его дружков.

Саня стоял рядом со мной, прижавшись спиной к стене. Степан лежал на полу, связанный по рукам и ногам, и сосредоточенно наблюдал за происходящим.

Видимо, расправа утомила Матроса, да и дружки стали тянуть его за стол продолжать игру.

— Развяжите их,— сказал он.

Никогда и ни в ком зло не проявлялось более буйно, чем в этом человеке с рябоватым лицом. Чем же объяснить помилование?

Седой Матрос стоит как вкопанный, широко, по морскому расставив ноги, и пристально следит за тем, как нас освобождают от пут.

Время идет, а он все молчит. Наверное, впервые почувствовал недостаточную прочность своей власти. В сущности, Степку он сегодня не победил и не устрашил. Точильщик способен колебаться и порой робеть, но когда все для него ясно, он становится смелым и деятельным. Особенно если чувствует свою правду. Кремень!

— Слухай, Степан, — говорит вдруг Матрос с заметным уважением. — Котелок у тебя варит, долго звонить нечего. Пойдешь к Дзюбе, знай — будешь меченый.

— А я и так уже меченый, — отозвался тот, указывая на свое лицо в ссадинах и кровоподтеках.

— Нет, то еще легкий крик на лужайке. Я тебя так распишу, так разукрашу — папа-мама и те не узнают. Понял, нет?

— Понял,— коротко и зло отрубил Степан.

— Ну и валяйте, только умойте рожи под краном.

Все расступились, и мы пошли к выходу.

Черная ночь распростерлась над нами. Косой дождь с ветром освежил пылавшие лица, мы были рады ему и шли вперед, ступая по темным лужам.

В нашем дворе кое-как привели себя в порядок и стали прощаться с Саней.

Пока он не ушел, я решил высказать свою навязчивую мысль:

— За человечество можно отдать жизнь, а за футбол, ей-богу, не стоит!

Ребята помолчали. В темноте трудно было их разглядеть.

Первым отозвался Санька:

— Человечество, человечество... А футбол, думаешь, — мелочь, чепуха, ничтожный вопрос? Все начинается с пятачка. Завтра Матрос запретит читать книги — и ты снова запоешь: «Ради человечества можно, а из-за книг страдать не стоит».

— Факт! — обрадовался Саниной находчивости Степан. — Захочешь пойти на завод, а тебе прикажут стать марвихером — очищать на базарах у зевак карманы. Тогда ты снова повторишь свою сказку о человечестве.

Саня пошел через двор и скоро исчез во мраке.

Дверь открыла мама, а этого нам хотелось меньше всего. Разумеется, поднялся переполох.

— Боже, кто вас изувечил? Убили хлопчиков! — Она металась по кухне, звала Анатолия.

Тот прибежал с газетой в руках. Лицо у него испуганное, бледное, но он верен себе и сразу начинает пилить:

— Я же говорил. Доигрался, босяк проклятый!

Это я босяк? Меня всего колотит от такой наглости. Впрочем, чего еще можно ждать от него?

— Кто вас разукрасил? — спрашивает брат, точно, скажи я ему, он вызовет Седого Матроса на дуэль. На самом деле он и тени его боится. Называется — кандидат РКП! Старик положил бы руку мне на плечо и с добродушной усмешкой сказал бы что-нибудь вроде: «Дома — лев, а на войне — хорек». Он значительно реже мамы пользовался пословицами, но в спорах со мной иногда выбирал из ее мощного арсенала самую меткую. Отец не любил лобовых атак, он всегда заходил с тыла, и крепость сдавалась.

Степка старается успокоить маму:

— Разве так бьют? Овода знаете как били?

— Мне нет дела до твоего Овода, пусть его маме болит за него.

— Так ведь Овод — круглый сирота. Мать умерла, а папа — настоящая гидра капитализма, кардинал Монтанелли.

— Пусть они бьются на здоровье головой об стенку, твой кардинал и его сыночек. Вас же могли убить!

— Ничего нам не станется, факт, все заживет, как на собаке.

— Нет, вы скажите, кто вас побил? — допытывалась мать.

— Никто не виноват.

— «І Гнат не винуватий, і Килина не винна». — Мать приносит полотенце, марлю, йод, воду и заставляет нас раздеться. На Степке и впрямь нет живого места — его разделали, как бог черепаху. Особенно беспокоили его «фонари» и кровоподтеки на лице.

— Как же мне явиться на верфь? Первый день на работе — и такой вид...