Форварды покидают поле

С тех пор, едва я намеревался подойти к шпрехшталмейстеру, он, словно защищаясь, поднимал стек над головой. А тут еще ко всему приключилась пренеприятная штука. Коверный Боб любит устраивать всякие козни. Иду как-то в гардеробную, чтобы взять бутерброд в кармане куртки. Сунув туда руку, я тотчас же отдернул ее со страшным криком. Сбежались артисты, униформы в полном составе, даже сам директор приперся. В кармане куртки оказались две белые мыши Боба. Директор накричал на Боба, грозил уволить его, а коверный оправдывался, ухмыляясь: уж если человек заигрывает со львами, как он может бояться ручных мышек?

После этого я ходил сам не свой. А тут еще замечаю у Сани на голове великолепную тюбетейку.

— Где достал?

— Нигде,— неопределенно промычал он.

— А честно?

— Подарок Фантини.

— Дианы?

— Угу.

Такой подарок Саньке я расценил как недвусмысленный намек — не приставай, мол, Радецкий, не суйся с суконным рылом в калачный ряд.

В общем, выдался денек сплошных неприятностей. К вечернему представлению я точно окаменел и стоял у входа на манеж как истукан. Борис Ильич и Саня пассировали ленты для наездниц — сестер Джигуди. Представление шло вяло, почти без аплодисментов, галерка свистела вовсю, в партере полно свободных мест. Шпрехшталмейстер стоял рядом со мной. К черту, больше не стану унижаться и выслушивать оскорбления. Константин Иванович тянет меня за рукав.

— Согласен,— беззвучно, одними губами произносит он.

С чем он согласен — с отставкой кровавого Цанкова в Болгарии или с политикой Чемберлена?

— Согласен с твоим предложением. Действуй!

Шпрехшталмейстер ведет меня за кулисы, словно

боится, как бы я не пустился наутек. Остановившись, он протягивает портсигар, хотя курить здесь запрещено, и тихо говорит:

— В антракте ребята вынесут тебя вместе с тумбой па манеж. Самое главное — упаси тебя бог чихнуть или закашляться. Брандспойты в полной готовности, чуть что — «котят» угостят водичкой, но ты не думай вылезать из тумбы до конца представления. Умри на пятнадцать минут. Понял?

Куда девалось его высокомерие! Он ходил вокруг меня до самого антракта. Наконец гасят центральное освещение, горят лишь боковые лампы. Вся публика в фойе. В тумбе тесно, меня поташнивает, в глазах рябит, в голову лезут мерзкие мысли. Хорош я буду, если Султан (именно под ним я должен оказаться) вдруг опрокинет тумбу, почуяв присутствие человека. Сразу стало першить в горле. Необходимо отвлечься, в противном случае никто даже не узнает предсмертного желания Радецкого.

Зажгли центральное освещение — значит, Фантини закончил накладывать румяна, Диана в последний раз припудривается, и сейчас они выйдут на манеж. Оркестр играет марш тореадоров. Только бы он не стал для меня похоронным маршем! Выскочить-то можно, но удирать некуда. Путь один — в узкую длинную клетку, по которой львы шествуют на манеж. Знакомый гул — идут «котята». Меня начинает лихорадить. Сразу становится темно. Ясно — Султан уже на тумбе. Никогда не ощущал такой потребности в движении, свете, просторе.

Фантини в клетке. Мысленно представляю себе все его движения, так как отчетливо слышу резкие восклицания:

— Пляц!

— Гоф!

— Ажену!

Львы в клетке, теперь мне никуда не уйти. Фантини ничего не подозревает. Вспоминаю всю свою жизнь. Наверное, в ожидании смерти люди всегда думают о плохих поступках, которые они совершали, о своих прегрешениях, а оставшись в живых, ведут себя по-прежнему. Но я отныне буду жить по-иному, честно, никогда не прибегая ко лжи и обману. А вдруг бог наказал меня за измену Зине? Никогда мысли о боге не тревожили меня, но сейчас, в этот страшный момент, возникает мысль: вдруг действительно существует господь бог?

В сущности, серьезных грехов я не совершал. Не молился? Но львы, например, тоже не молятся и, слава богу, живут и даже принуждают кое-кого трепетать от страха. Мне нетрудно пробубнить молитву, но я ведь не знаю ни одной. Да и откуда бог знает, молюсь я или нет? Разве он ведет учет молящихся и немолящихся? Найти Радецкого среди множества людей невозможно. Я слыхал много нелепых историй о существовании бога, они требуют безотчетной веры, слепого поклонения, а не ясного и отчетливого понимания.

Ноги затекли — я ведь сижу на корточках. За воротник что-то каплет. От Султана можно ждать чего угодно, он, как говорит Керзон, лишен аристократических манер. Страх уже немного притупился. В тумбе пахнет конюшней, в горле першит, все сильнее хочется кашлять.