Фотограф смерти

Инструмент лежал там, где он его спрятал, – в жерловине печки.

Метла. Совок. Плотная черная ткань. И не менее плотная – белая. Десяток зеркал. И моток проволоки.

– Ты права, Всеслава, – сказал он, сделав первый мазок. Метла-кисть подняла облако пыли, которое с каждым новым взмахом разрасталось. – Я тебя не любил. Я видел в тебе средство. Инструмент. Ты говоришь, что я должен отпустить ее? Но я не хочу. Я не понимаю, почему вы все настолько слабы?

Крыса – вероятно, та самая, следившая за ним ночью – выбралась из норы и, вскарабкавшись на печь, уселась. Она смотрела и слушала, поводя розетками ушей, и длинный хвост ее теперь висел неподвижно.

– Смерть – это страшно, но я не боюсь смерти. И я не позволю ей уродовать мою жизнь. Она вернет Илону, потому что так хочу я!

Крыса фыркнула и, сев столбиком, принялась чесаться.

– Душа за душу? Пожалуйста. Я отдал ей уже достаточно…

Пыль клубилась и смешивалась с солнечным светом в коктейль грязи и золота. Грязи больше. Всегда грязи больше. Она и не грязь – пустая порода, масса, которой не убудет. Напротив, год от года массы прирастает, она давит, погребая те редкие крупицы драгоценного металла, которым чудом случилось появиться.

И его погребла бы, но он сильный. И Женечка тоже.

Жаль, что ее придется убить.

– Знаешь, – сказал он крысе, заметая мусор в угол, – я вас не боюсь. В детдоме тоже были крысы. Конечно, помельче, но наглые. Их травили, травили, но без толку. Я знаю – вы слишком умные, чтобы на отраву попасться. Я их прикармливал. Чтобы не кусали. Они и не кусали. Перемирие.

Крыса легла, сделавшись почти неразличимой на сером печном фоне.

– Там, в Лондоне, я камеру и нашел. Случайная встреча. Крохотный магазинчик из тех, что похожи на нору хоббита. Шотландец за прилавком. Скупой. Упрямый. Мы торговались два дня. Я приходил, объяснялся на пальцах. Он курил прямо там, в помещении, хотя ни кондиционера, ни вытяжки, ни вообще вентиляции не имелось. Дым собирался под потолком, а когда надоедало висеть, падал, забиваясь под антикварные стулья. Я выторговал пять фунтов. И еще три на дневнике владельца камеры. Стоящее дело, я тебе скажу. Шотландец сказал, что человек этот – мэд. Ну сумасшедший значит. И что камерой этой только мертвецов и снимать. Раньше у них там был обычай, делали такие снимки, когда мертвые живыми выглядят. Мастера, да…

Он раскатывал полотнище, не прекращая говорить, и крыса слушала.

– Только он ошибся. Камера – особая. И не снимки она делает, а дагерротипы. Знаешь, в чем основное отличие? Откуда тебе, ты же животное.

Рот неожиданно, как бывало это в последнее время, наполнился слюной. На вкус она была как жидкое железо, и, не совладав с отвращением, он выплюнул бело-кровяной ком.

– Фотография, настоящая фотография, берет начало от калотипии Тальбота. Экспозиция. Свет. Светочувствительный материал, обычно бумага, пропитанная раствором хлористого серебра. Негатив. Позитивы. Печатай столько, сколько угодно. Клонирование лиц. Исконное, истинное изображение теряет силу. А при дагерротипировании изображение всегда одно. Оно уникально. Оно – отпечаток сути, нарисованный светом и закрепленный…

Снова пришлось сплюнуть. Не удержавшись, он глянул в зеркало. Десны кровили, и куда сильнее обычного. И дрожь вернулась. Не сейчас. Ему нужны его руки. Придется ждать. Дергающиеся пальцы не в состоянии были удержать черенок метлы. И крыса зашипела.

– Мне это тоже не по вкусу. Но ничего не поделаешь. Ничего… Смерть играет нечестно. Она говорит, что придет за мной. Я готов.

Он больше не сплевывал, но слюна текла по подбородку, оседая в двухдневной щетине кровяными сгустками.

– Тогда я просто хотел, чтобы все по-настоящему. Моя Илона… Первый и единственный снимок. Я не умел работать, а она не стала бы смеяться, если бы у меня не получилось. Но у меня получилось. Это было великолепно! Неописуемо! Я вот этими вот руками делал все, как делали Дагер и Ньепс, как делали другие, кто только-только открыл для себя новое искусство. Оно ведь было искусством, а не забавным времяпровождением… Золота больше, чем пустой породы.

Усталость, такая привычная, такая бесчестная в нынешних обстоятельствах, легла на его плечи, обняла медвежьими лапами.

Нельзя поддаваться.

Он встал на четвереньки и руками принялся выравнивать ткань. Крохотные гвозди с одного удара входили в гнилое дерево, закрепляя ровное черное полотнище.

Как битум на крыше.

– И когда я увидел мою пластину… первенца истинного… я прозрел. Я видел свет электрических ламп и думал, что именно они – солнце. Истинный же свет ослеплял. Все мои прежние потуги – это… поделки. Детские. Умелые. Умильные. Но в них нет ничего настоящего. А на пластине была душа Илоны.

Закрепив последнюю пару гвоздей, он занялся зеркалами.