Фотография

И был божественный, пламенеющий холод дождя, и облачная легкость тела, и мокрые волосы по плечам, и робкая тихая радость под сердцем (вот оно, бессмертное детство!), и вновь — чай в волшебном доме, только у другого окна. Окна, за которым яблочным туманом и звездной росой исходил август.

— Твой любимый месяц, ты помнишь? — бабушка тревожно-ласково смотрела на нее. После дивного дождя стало легко, Витка засмеялась, замотала головой.

— Баб, у тебя что, в каждом окне — свое время года?

— Для тебя — да. Скоро темнеть начнет, а мы еще и осень навестить успеем. Рассказывай…

В больнице не было черной птицы, но было сумрачно, холодно, и душил и резал глаза неувядаемый запах хлорки. Витка двигалась, как сквозь тяжелую воду, после капельников с амитриптилином, после уколов аминазина, запахивая негнущимися пальцами грязный велюровый халат. Она тяжело, тоскливо плюхалась на свою кровать перед окном и обреченно смотрела сквозь зарешеченное стекло засыпающим взором. Она не замечала неряшливых санитарок, грязноватых наркоманов из соседней палаты, заглядывающих в их «девичьи покои», стариков-маразматиков из соседнего геронтологического отделения, выуживающих куски из помойных ведер, мочившихся и испражнявшихся прямо на пол и дерущихся с зеркалами в коридоре. Она почти все время спала, даже когда двигалась и говорила, спала в столовой, равнодушно пережевывая что-то среди других таких же странных тенеподобных созданий, а руки и колени ее тряслись от передозировки тразина, и безобразно-бессильно отвисала нижняя челюсть, и слюна текла с подбородка, и изо рта на выцветший халат падало уже пережеванное. Она не видела этого, она спала. Спали ее замороженная болезнью душа, мозг, зачарованный нейролептиками, и лучше было бы вовсе не просыпаться, но пробуждения наяву случались, и тем ужасней были они.

Первое случилось в мае, что грянул так внезапно, в ледяном и сине-пронзительном, когда на юные заоконные цветущие яблони выпал снег и убил их. Они стояли, будто написанные акварелью, в майском сиреневом снегу и умирали. Витка закричала, увидев их агонию, и рванулась к окну, и разбила в кровь лицо о решетку. Через пять минут она затихла, привязанная к кровати, падая в сладкий обморок аминазина, а возле, успокаивающе-ласково гладя ее исколотую руку, сидела шизофреничка Таня, испуганно взирая на нее черно-золотыми глазами. Второе пробуждение было связано с Ним. Перед тем, как заключить ее в этих страшных и печальных стенах, та, лениво-добродушная, осторожно поведала ей, что беседовала с Ним, что Он очень испуган, не ожидал болезни и попытки самоубийства, что любовь Его к ней была лишь иллюзией, придуманной ею же, и что Он, возможно, больше не придет. Она засмеялась тогда и смеялась долго, до удушья, пока шепчуще-ласково не провели ее в пронзительную от белизны палату и не укололи в руку какую-то гадость, от которой вдруг стало хорошо и спокойно. Две недели прошли в беспомощном и беспощадном ожидании Его, и через две недели пришли к ней, но не Он, а другой, из ее бесконечно далекого «Дозамужества».

Он сидел рядом с ней в комнате посещений, стеснительно-опрятный, томительно-красивый, страдальчески скривив яркое лицо, за улыбку которого половина дам ее маленького гнусного городка готова была отдать жизнь и кошелек. Она тяжело оглядывала крохотную комнату для посетителей, где шевелились, жевали, шелестели, как пыльные серые мухи, старики из геронтологического отделения, а он говорил что-то сбивчиво, непонятно, и совал конфеты и розы, и пытался взять ее за руку. Маленький Айса напротив, упорно носивший на голове наволочку и «собиравший грибы» под больничными койками, чавкая, вдохновенно-восторженно поглощал припасы из сумки толстой болтливой татарки. Несколько секунд она недоуменно-растерянно разглядывала Айсу, затем перевела взгляд на Другого, и вдруг выгнулась и, выкрикивая: «Не ты! Не ты!» — стала биться затылком о блеклую больничную стену. Когда ее тащили в отделение свиноподобные желеобразные санитарки, она запомнила два взгляда — взгляд красавца, плачущий, жалостливый, и счастливый от татарских деликатесов взгляд безумца Айсы.

Через три месяца она вернулась домой, но поняла, что погибла, потому что Его не было в доме. Не было и вещей Его, зато черная птица весело и страшно вновь летала по комнатам, и речь ее лилась, как золотая лава. И тогда она пыльным летним утром, разложив на полу фотографии из прошлого, снова решила переступить черту…

Витка вздрагивала, уткнувшись в бабушкино плечо, рассказывая историю своей маленькой нелепой жизни, а бабушка гладила ее по волосам и шептала, шептала, шептала…

— Все прошло, Витуш, все прошло. Убила я ее, не прилетит больше. Сильнее я.

— Сильнее безумия? Смерти? — Витка подняла заплаканное лицо, улыбнулась недоверчиво.

— Любила я тебя, Витуш. Когда любишь, сильнее становишься. Сильнее даже самых страшных сил. Пойдем, встретим звезды и осень! Дверь открой. Для звезд надо двери шире открывать.