Фотографирование и проч. игры

— На причале мне сказали… — начала было она, но я перебил ее — от радости, что она говорит правду (вот он, червячок страха перед ее отдельностью).

— Ты была на причале?

— Я была, — отвечала она задумчиво, но ничего больше не пояснила, и моя преждевременная радость растворилась табачным дымком. — Там мне сказали, — продолжила она, — что два дня назад пограничники выловили из воды голого человека. — Она сделала паузу, поиграла в руке солнечными очками, но я настороженно молчал. — Голого человека, — повторила она, не отрывая глаз от пустынных волн. — Он плыл прямо в открытое море. Да, в открытое море. — Она решительно нацепила очки на нос и обернулась ко мне.

— Он был голый, — сказал я.

— Он преодолел в себе нечто, — сказала она, раздражаясь. — Бросил все и ушел не оборачиваясь. Он преступил.

— Как Толстой, — снова сглупил я.

— Если угодно, — отвечала она с непередаваемым высокомерием. Как будто это она сама, раздевшись догола и меня покинув, преступила.

Я стал расстегивать штаны.

— Окунешься? — спросила она равнодушно.

— Нет, — отвечал я строго, вылезая из штанин.

Она посмотрела на меня с мгновенным любопытством.

— Поплыву прямо в открытое море, — сообщил я. Но моя клоунада не имела ни малейшего успеха.

— Ах, оставь комедию, — сказала она, даже не улыбнувшись. Поднялась на ноги, поежилась. — Поднимается ветер, ты не чувствуешь?

Я не чувствовал. Стояла жаркая ясная тихая погода, — но к вечеру, как ни странно, она таки испортилась (видно, есть там у них на пирсе какие-то особые морские приметы, которыми они и делятся с чужими женами).

— Гений он или пошляк? — рассуждала моя умная жена за вечерним чаем. — Это безразлично, раз он почувствовал в себе толчок свободы.

(Мы уже договорились, что был это, разумеется, не владелец автомобиля, не мой Фотограф, но для жены, оказалось, это было вовсе не существенно, ее волновало преступление как таковое, она испытала, похоже, сразу чувства удовлетворения, успокоения и разочарования.)

— Он был пьян, — предположил я. — И думал, что плывет вдоль.

— Ведь не мог же он не понимать, — продолжала она, обращая на меня внимания меньше, чем на комара, — что он никогда никуда не приплывет.

Полагаю, он надеялся на награду.

Ты думаешь?

В Турции его премировали бы феской.

— Нет-нет, он принял бы мусульманство, сделал бы обрезание, и ему подарили бы гарем. Скажи, ты поплыл бы голый в открытое море, если бы тебе за это подарили гарем?

— Не поплыл бы, — сказал я, ничуть не слукавив.

— И у тебя были бы наложницы, молоденькие, всех цветов и оттенков. О, я вижу тебя в гареме, ты был бы великолепен. И всего-то проплыть какую-то тысячу километров…

— В ластах? — спросил я.

И тут она, наконец, рассмеялась. Я успокоился. Перед сном она слушала Би-би-си, я дремал, обняв ее за плечо, но сквозь голос дикторши, сквозь знакомое дыхание жены различал, как внизу, под нами, расходившееся море шевелит прибрежную гальку, будто кто-то перебирает мелкие камушки в большом кармане.

4.

В шторм мы по давнему соглашению не работаем, но гуляем, пьем коньяк и иногда (это великая наша семейная тайна) перекидываемся в картишки. Шторм — наша суббота.

Мы встали позже обычного, завтракали долго, я, не торопясь, прочитал газеты за три последних дня, просмотрев даже передовицы и письма читателей, причем не без улова: из «Известий» я вырезал прелестную статью о том, как в Магаданской области пропили морг вместе с покойниками. Морг помещался в санном балке — и балок понадобился кому-то; приводилась и сумма, полученная сторожем, — триста рублей. Жена добродушно посмеялась вместе со мною, заметив мимоходом, что зря я стараюсь, история эта мне вряд ли пригодится. Она права — вряд ли, но не зря же я битый час потратил на газеты. Решено было, что после мытья посуды мы прогуляемся.