Фотокамера

Лена задействована в спектакле по пьесе Клейста «Семейство Шроффенштейн». Нана не сумела приехать из-за ночной смены в акушерской клинике. До Яспера и Паульхена очередь все еще не дошла. Пока только трое первенцев рассказывают о своих новостях, планах и проблемах. При этом они переходят на швейцарский диалект немецкого, на котором говорила их мать. Пат жалуется на затянувшуюся, хотя и затихающую супружескую размолвку. Георг, которого здесь зовут Жоржем, намерен справиться со своим нынешним, по его выражению, «финансовым косяком». Лара рада, что младшие дети пока не доставляют особых хлопот. Все трое с удовольствие подначивают друг друга, попивая чаек. На столе печенье. Курит только Жорж.

Чрезмерное количество часов, которые стоят на полках и в шкафу, свидетельствует о маниакальном собирательском зуде, влекущем Тадделя на гамбургские блошиные рынки. Беременная жена Тадделя, улыбаясь без видимых на то причин, принесла с отсутствующим видом кастрюлю разогретого гуляша, заранее приготовленного мужем, поставила ее на стол и, продолжая улыбаться, удалилась общаться со своим компьютером. Ее сынишка, пока его не уложили спать, носился по комнатам, бегал по коридору на кухню и, по обыкновению четырехлетних малышей, задавал нескончаемые вопросы, на которые редко получал настоящий ответ.

Братья с сестрой приступают к трапезе. Между делом Пат договаривается по мобильнику насчет, по его словам, «давно просроченной встречи». Покончив с гуляшом из телятины, они сидят на балконе, откуда открывается вид на задний двор и по-вечернему пустующую территорию школы. Вчера шел дождь. Обещаны новые осадки. Но комаров на удивление немного. В горшках зеленеют травки, необходимые для всяческих приправ, что говорит о хозяйственности Тадделя, которую он сам любит подчеркивать.

В воздухе витает недосказанность. Постепенно братья с сестрой начинают распутывать хитросплетения событий своего детства, порой сердятся, раздражаются, вспоминая прежние обиды и утверждая, что переживают эти обиды до сих пор. По желанию отца первое слово отдано Пату. На всякий случай Пат заверяет Жоржа, что не намерен затевать ссору.

Дела мои шли по-разному. Как и сегодня. Тут ничего не попишешь! Но с некоторых пор Марихен, завидев нас, принималась охать и ворчать: «Ох, морока! Морока!»

Как всегда, когда она предчувствовала недоброе.

Она такие вещи нюхом чуяла.

Да и так было ясно, что все у нас катилось под горку. Сначала потихоньку, потому без удержу.

Мы и сами о многом догадывались.

Вдруг все пошло прахом.

Да и в школе мы захромали.

Даже ты, Лара. Я-то уж — само собой.

А Таддель доводил няньку; забыл, как ее звали.

Но папу наши школьные дела совершенно не беспокоили. Наверное, из-за того, что сам он учился плохо, оставался на второй год, был лузером.

Ненавидел он школьную дребедень.

К тому же витал мыслями далеко.

Что и сейчас с ним нередко происходит.

Никогда не знаешь, слушает он тебя или только делает вид.

Помнится, писал он тогда что-то про зубного врача, учителя, двух гимназистов и таксу, которую собирались сжечь на бульваре Курфюрстендамм, прямо перед террасой отеля «Кемпински», в знак протеста против использования напалма во Вьетнаме.

А еще там шла речь о том, как дантист лечил отцу нижнюю челюсть.

Она у него выдвинута, это называется прогенией.

На обложке вышедшей книги нарисована рука — возможно, его собственная — и палец над горящей зажигалкой; этот роман, который назывался «Под местным наркозом», доставил отцу кучу неприятностей.

Да уж, критики его растерзали…

Видно, критикам непременно хотелось, чтобы он продолжал писать о прошлом, а не о том, что неладно в настоящем.

Он начал рисовать улиток — их соревнование, даже «Встречное движение улиток».

Делал вид, будто все у нас дома нормально и вообще…

Да и наша мама была мыслями где-то далеко. Вероятно, из-за того, что мамин и папин общий друг болел, ему становилось все хуже и хуже. Он жил со своей семьей в Праге и…

Маму тянуло к нему.

Папа тоже любил его.

Но мы не знали, что происходит. У меня появилось новое увлечение, я тащился от него, постоянно торчал в подвале, где…

Ладно уж, Жорж, рассказывай дальше.

Это началось с девчонки, которую ты себе завел. Все твердили: «Какая миленькая. Ах, до чего миленькая девочка у Пата!»

Она по тебе прямо-таки сохла.

Ясное дело, девчонки бегали за Старшим, а на меня не обращали внимания. Меня это заедало. И вообще мне вечно не везло. То наткнулся на машину у самого нашего дома, впрочем — отделался шишкой. То распорол себе лодыжку ржавым гвоздем. Отец отреагировал стандартным утешением: «До свадьбы заживет. Лучше отделаться от всех напастей сейчас и сразу, зато потом будет легче». Короче, он был, пожалуй, прав. Я дружил с ребятами, особенно с четверкой парней, которые организовали рок-группу и пригласили меня к себе, хотя мне тогда еще не исполнилось и четырнадцати. Группу называли «Чиппендейл» — кажется, по подсказке Старой Марии. Нам разрешили репетировать в подвале…

Ну и грохот там стоял…