Фототерапия

— Что-то мы с тобой залезли в густые дебри. Работать пора. А за тебя я рад, будь счастлива. — Я сказал это совершенно искренне, и она это поняла.

— Спасибо. — Выражение ее лица могло сказать мне о многом. Но я уже прошел тот период, когда был способен об этом думать.

Я привычно взглянул на фамилию следующего заказчика, и мне внезапно стало так весело, что я чуть не расхохотался. Аккуратным, красивым почерком Ирины Галичевой в верхнем углу конверта было выведено: Селезнев. Что ж, все идет своим чередом.

Селезнев бухал. Где-то на природе с друзьями. Веселье и отчужденность от жизни скрашивали их лица. Им было здорово весело, и им не было дела до остальных.

Мое приподнятое настроение стало постепенно улетучиваться. Через час от него не осталось и намека. Брови мои сдвинулись, я склонился над клавиатурой ниже обычного, словно немощный старец, растративший силы за годы беспутства.

Да. Они никуда не денутся. Даже если я буду переходить с ножом из одной квартиры в другую, чего мне совсем не хотелось делать. Я и Ивана не хотел убивать, просто Бог вынудил меня, я так думаю. Все будто ожидало моего прихода, а я не получил даже незначительного ущерба. Кто-то наверху расписал сценарий от начала до конца, а мне оставалось лишь играть уготованную мне роль.

Заказ с юга. Съемки в летнем кафе: сидят люди, пьют пиво. Они красивы, загорелы и богаты. Они и фотографируются не на память, а для того, чтобы всякий мог им позавидовать. Любой, кому курорт видится далекой мечтой. А таких — миллионы. И я — один из них. Теперь мне понятны мотивы людей, в 17-м году решивших сплотиться и показать остальным, где раки зимуют. Я их не оправдываю, но понять их можно. Очень тяжело в одиночку взять в руки нож и разрезать цепь обстоятельств, куда легче это дается толпе. Не поймите меня превратно, это не призыв к революции. Я всего-навсего обычный оператор, не Ленин, просто мне довелось познать горечь нашей ущербной жизни. Мир наш стоит на творениях Калигулы и его людей, на том, что совершили Пилат и Ирод. Разумеется, корни оттуда. Недаром евреи мучаются на протяжении веков — особая нация, убили, знаете, сына Божьего. Но разве не может так быть, что Иисус Христос представлялся им таким же, каким мне виделся Иван Скворец? Спаситель был мудр, и он был намного выше их. Они не смогли простить и понять его величие, проще было распять его на кресте. И теперь я, через двадцать веков, повторяю тот путь, вымощенный камнями страданий.

Но Иван не Иисус. Если бы так, выходит, мир наводнен Иисусами. И значит, нам нужно внимать им, подчиняться, подражать. Я не хочу этого. Да и вряд ли кто хочет.

Я просто возвращаюсь домой утром и достаю из тумбочки четырнадцать штук фотографий. Я думал, они будут для меня чем-то вроде бальзама, несущего успокоение моей истерзанной душе, но успокоения этого я не ощущаю. Я рассматриваю их, снимки стандартного 10х15 формата. Мертвые тела: сгорбленный над раной в животе парень у входной двери, раскинувшийся поперек комнаты его приятель с пробитым сердцем и, конечно же, главный участник церемонии, Иван Скворец, — и я останавливаюсь только на нем, плавающем в мутной кровавой воде в собственной ванне, в своей квартире, в своем доме, в своем мире. Мир, который он пытался подмять, отшвырнул его, оставил без защиты, и вот он валяется в своей крови — изуродованное, истыканное ножом тело, — и нет в нем прежнего огня всевластья, что горел в его душе долгие годы. Что изменилось? Его не стало, вот что. Но неужели это все, чего я пытался достичь своим поступком?!

Ужасная боль разрывает мою голову, словно сотни тонн тротила взрывается в мозгу. Я не выдерживаю и кричу. Руки роняют снимки, вцепляются в голову, пытаясь удержать разлетающиеся кусочки мозга, но боль только нарастает. Я падаю без сознания в центре комнаты — прямо посреди разлетевшихся по полу фотографий.

Глава 27

Почему я это делаю? Затрудняюсь ответить. Если было бы возможным заглянуть в душу человека, разложить в ней все по полочкам, я попытался бы проделать это с собой. Не потому, что угнетен чувством вины или стыда. Просто это был бы замечательный аккорд завершения — понять причины, предпосылки проведенной войны. Моя война ограничилась одной сумасшедшей выходкой, которая не внесла в мою жизнь ничего нового. Впрочем, этого следовало ожидать. Я вполне готов к тому, чтобы понять героя произведения Достоевского, Родиона Раскольникова. Помню, в школе нас заставляли читать «Преступление и наказание», и уже тогда я знал, что не простое любопытство лежало в основе его поступка. Но что за причины подтолкнули его к явке с повинной — для меня было запредельной областью. Однако теперь кое-что начинает проясняться…