Foxy. Год лисицы

Собираясь, включила в ванной приемник – на полную мощность. Грянул «Бранденбургский концерт» – с самого начала. Словно по заказу.

Скрипки колыхнули воздух, как грозовые порывы ветра. Свободного, счастливого ветра.

Боже, – ответило скрипкам мое сердце. – Какое счастье!

Счастье! – прошептали им, этим небесным голосам, мои губы. И струи воды обрушились и зашумели, словно весенний ливень.

Пока я одевалась, пока рассматривала себя в темных зеркалах старой квартиры, – тихо пели скрипки второй части… Невыразимо нежно, так нежно, почти неслышно, как языки огня лижут еще неподатливую, но уже готовую вспыхнуть плоть дерева, так нежно, как лисица подползает к замершему на лежке зайцу, так нежно, как никто никогда не касался меня за всю мою долгую и странную жизнь… Никто. Никогда.

Приблизив широко раскрытые глаза к серебряной поверхности зеркала – тонкой непроницаемой пленке между жизнью и смертью, я стряхнула с ресниц слезы.

И улыбнулась.

– Послушай, – сказал он наконец, когда мы, как по команде, вдруг перестали смеяться и опять наступила тишина. Слишком внезапная. Опасная. – Вот что я хотел тебе рассказать. Тебе… Одной тебе, Лиза… Положи мне руку на глаза, я не могу на тебя смотреть. И не могу не смотреть.

Я протянула руку и коснулась его лба. Он был холодным, чуть влажным. Пальцы узнали, вспомнили жестковатую упругость волос, спадающих на лоб, – они стали чуть мягче, тоньше, но все-таки были те же. Его веки трепетали под моей ладонью, щекоча ее ресницами, словно я накрыла рукой бабочку. И это ощущение я тоже вспомнила – из далекого детства. И еще из той зимы, двадцать лет назад. Тогда он вот так же лежал на диване, на карнизе возились и ворковали голуби, ветер с реки шумел листами старой железной крыши, а я сидела рядом, положив руку ему на лоб. И никакого храма еще не было.

Он накрыл своей ладонью мою и крепче прижал ее ко лбу. К глазам. Теперь они были закрыты. Я не шевельнулась. Так и сидела неподвижно, пока он говорил.

– Я так много хотел тебе рассказать… Но сейчас только это… Я не смогу жить, если не выговорюсь. Если ты меня не услышишь.

Я пошевелила пальцами, перебирая жесткие пряди волос на его влажном лбу.

– Я расскажу тебе, как это бывает, когда… Когда без любви. Что чувствует мужчина, когда – без любви… Когда все происходит без любви. Что это такое для меня. Как это было. Как это… Как это сейчас со мной… Ну, я не знаю, почему мне так нужно это сказать. Тебе сказать…

Под моей ладонью, в углах его глаз, появилась теплая влага.

– Вот как. Сначала ты весь напряжен, и чем дальше, тем больше. Наконец это уже невыносимо. И ты начинаешь. Не смотришь на нее, говоришь одно и то же – одни и те же слова, всегда одни и те же… Будто ее и нет, а ты делаешь это сам с собой, понимаешь? Я все время думаю: скольких не случилось бы несчастий – со мной, с другими, – если бы я мог, как многие, обходиться своим телом. Если бы я не был вечно в каком-то рабстве, в постоянном напряжении, в унизительной зависимости от своего тела и от той, которую сейчас так хочу. Хочу невыносимо.

Но мне этого не дано. Не знаю, почему. Даже с женщиной – но без любви – для меня это кошмар. Постоянный, непреходящий кошмар моей жизни. Ну, так слушай.

Итак, ты начинаешь. Шепчешь эти слова не думая, механически делаешь все, что нужно, – и вот, вот оно… Но тут-то и наступает самое мучительное. Именно тогда, когда ты должен испытывать то, что нам дано – природой, Богом – не знаю. То, ради чего мужчине стоит жить.

Вместо этого ты чувствуешь, что тебя тащат вверх, как на дыбу. Задирают, растягивают, вытягивают, с силой упрямо поднимают – выше, выше… Пойми: не ты сам поднимаешься, а тебя волокут, распинают. И наконец – ломают. Дух трещит, словно кости, рвется, словно сухожилия, словно мышцы, даже кожа будто лопается…

И – все. Тебя отпускают, ты падаешь. И лежишь без сил – сломленный. Невидящий. Ненавидящий.

Он смолк, и через некоторое время я убрала руку. Он по-прежнему лежал неподвижно. Волосы, почти черные от испарины, влажными прядями лежали на белом лбу.

Наконец он взглянул на меня. Лучистыми, голубыми от слез, чистыми детскими глазами. И улыбнулся – как улыбаются те, кто старается больше не плакать. И снова взял мою руку.

– Знакомая рука, – он говорил будто про себя, сам с собой. – Знакомая рука… Магические кольца… Да ты ведьма, Лиза. Настоящая, не как все. Самая настоящая ведьма. Женщина-лисица. Лисица-ведьма. Невероятно!

– Не выдумывай, – сказала я. – Просто я тебя люблю.

– Но ведь этого не может быть. Разве это может быть? Как? А ведь есть. Я знаю. Знаю, и все. Откуда? Почему? Как это могло случиться, и отчего именно с нами? Двадцать лет… Не понимаю…

Я вдруг оглянулась. За стеклом, за тонкими стенами неслись облака мелкого снега. Жесткая крупа, как песок, то била в окна, то шелестела по гладкому стеклу. Захотелось задернуть шторы. Но тут же я поняла: нет, мне нравится все как есть. Я не могу ничего изменить. Это мгновение останется со мной навсегда. Метель за темными окнами. Февраль. Счастье.

Он не отпускал мою руку. Ему хотелось говорить. А мне – слушать.