Foxy. Год лисицы

И – его ответ, да, его голос – тоже там, на той стороне, все ближе к ним – его лисятам, его лисе. К его семье. Все ближе подходит он к своей настоящей жизни, а она полна до краев, так полна, как моя река в половодье. От этой поры остались теперь только серые, выжженные солнцем водоросли, занесенные высокой водой на ветви ивовых кустов. И моя память.

Вода опять жжет мои глаза, поднимаясь изнутри, и капкан тоски снова сжимает челюсти. Я отворачиваюсь и бегу, скачу, несусь через лес, прочь, не разбирая дороги.

Меня останавливает знакомый запах. Что ж, я уже успокоилась и могу теперь отдохнуть.

Свежие следы тех двоих – моей женщины и ее старого лиса. Вот где они шли, вот куст цветущей жимолости, а под ним трава – теперь не сухая, прошлогодняя. Шелковая, нежная, молодая трава. Вся измята. И этот запах… Они появляются здесь часто – она подходит с опушки, он по дороге, иногда – от реки, через поляну земляники. Ну что ж.

Даже она не ходит теперь за мной по лесу. Та женщина. И ей я больше не нужна.

Я одна.

В темноте горят у дороги светлячки, и я легко нахожу их толстые сладкие брюшка. Над головой, высоко, так, что никак не достать, горят звезды.

Я выхожу на поляну, и земляника отдает мне свои ягоды – самые спелые, самые крупные… Будто утешает: живи, Фокси. А в лесу, у самой норы, ждет меня налитая июньским жаром малина.

Как ты щедра ко мне, жизнь!

2. Стрижи (июль)

Они прилетели, как всегда, 14 мая. В тот день я возвращалась из Трехдубового – одна с собакой, храня тайну того, что было только что под зеленым крылом жимолости, но полная счастья – ощутимого, телесного, как живая вода. Я шла тихо и плавно – томно, – сказал бы поэт иного, забытого времени. Так странник продолжает свой путь по пескам, покинув оазис, – осторожно, чтобы не расплескать до краев полную чашу жизни, чуть устало, счастливо.

На холме у церкви, а потом на перроне, пока ждала электричку, мне послышался тот самый звук – неповторимый, единственный голос наступающего лета. Я насторожилась, но напрасно. Больше ничего не услышала и скоро забыла, переполненная другими воспоминаниями. А когда в Москве, уже на закате, я вышла из метро на Спортивной, на его берегу реки, – просто чтобы пройти пешком через мост – то на горе у Новодевичьего монастыря замерла как вкопанная. Над бледным золотом куполов, черными бумерангами рассекая воздушные токи вечерней свежести, носились сотни птиц – и кричали, ликуя. В упоении кружили они над своей крепостью, над своей колокольней, над родными куполами – они долетели. И были дома… А закат горел за рекой огненно-розовыми полосами. И я смотрела. И слушала.

Прошло почти два месяца… И вот я стою на холме у Троицкой церкви, взойдя на него из Трехдубового леса, – точно как тогда, полная счастья, – жду электричку, смотрю и слушаю.

Уже новые, молодые стрижи кружат и кружат – тренируют крылья. И воздух звенит от пронзительных криков – будто вырвались на волю все на свете эсэмэски, написанные и ненаписанные, полученные и стертые. И те, что еще не отправлены, но долетят – непременно. Что ж, еще полтора месяца тренировок к отлету – и побледнеет небо, и опустеет. Затихнет.

Но вот и поезд. Перрон уплывает в прошлое, впереди – еще в будущем – тот самый поворот дороги, изгиб рельсов на песчаной насыпи, у самого леса, – как изгиб любимых губ. Я так жду его. Вот он. Мимо, мимо – сердце едва успевает сжаться – и поворот уже в прошлом…

Глаза невольно опускаются – нет, не смотреть им сегодня на небо. Но что это?

Там, внизу, под насыпью, полускрытое куртинкой голубоватого злака, темнеет небольшое округлое отверстие… Рядом – желтое пятно свежего песка. Нора!

Да, новая лисья нора. Чья же?

* * *

Когда в замке повернулся ключ, Саша Огнев сидел за компьютером.

Билет на самолет в аэропорт Шарля де Голля был куплен, виза во французском посольстве получена – виза по приглашению профессора Буланже, известного публикациями о своих путешествиях в темных далях тех времен, когда женщины – и какие женщины! – укрывались за монастырскими стенами, чтобы в тишине келий слагать стихи и описывать видения утраченной любви. И какой любви! Она-то и выбрасывала их на пустынный берег жизни, словно потерпевшие крушение корабли. И вот – одиночество. Пение птиц на заре. Цвет боярышника у каменной стены. Тени стрижей в голубых небесах…