Foxy. Год лисицы

Но внезапно тоска – острая, невыносимая, жгучая тоска – заставила его застонать. Ясно, как наяву, он увидел над собой – прямо над своим лицом, точно как было еще сегодня в лесу, – глаза Лизы. Широко открытые, безумные от страсти, это были глаза любви – единственной, первой и последней любви в его жизни.

* * *

Митя поднимался по дороге от реки на высокий берег, к своему дому, и тонкая персть выжженной солнцем белой глины пылила над его босыми ступнями, струилась между загорелыми пальцами. Солнце пекло даже в этот ранний час – жаркое северное солнце мгновенного лета. Серебристые красноперки чуть пошевеливались в сетке – допотопной крупноячеистой «авоське», имя которой новыми поколениями позабыто. Он нашел ее на чердаке, рядом с останками ткацкого станка и другими предметами, чьи названия и назначение и ему были неведомы.

Он смотрел вверх по дороге, на дом, а дом своими прозрачными глазами в синих наличниках глядел вниз, на своего жильца, и, казалось, боялся поверить в то, что это идет к нему хозяин.

Сколько всего надо переделать за день! В городе куда как легче жизнь. И невыносимей.

А тут все радует. Митя неторопливо выбрал и аккуратно выпутал веревочку из клубка, смотанного им из разномастных шнурков при освоении дома, привязал авоську с рыбой за ручки и опустил в старый колодец – не колодец, а скорее дыру в земле, окаймленную сгнившими бревнами сруба, покрытыми седым шершавым лишайником. Из-под бревна скользнуло аспидно-черное тело ужа и скрылось под крыльцом. Надо молока поставить в блюдце, – пусть живет.

Потом, сидя на лавке у стены дома, обращенной к реке, он долго пил чай, прислонившись спиной к нагретым солнцем серым бревнам, смотрел на реку и думал, как он будет чистить второй колодец – тот, что был подальше от крыльца, но поновее.

На крышу бани взлетел молодой лунь, встряхнулся, приладил друг к другу крылья и замер, всматриваясь в луговую траву.

Да, – думал Митя, – вот оно как. Городская жизнь – магистральная жизнь этой планеты – изменилась так быстро, что меня от сына отделяет не одно поколение. Расстояние такое, словно я его прадед, по крайней мере. Да, я мог бы быть его прадедом. Его и Алисы… Я человек девятнадцатого столетия – нет, куда там, восемнадцатого – вспомнить только: Битлы, «Абба», «Песняры», «Бони М», первые катушечные и кассетные магнитофоны… А вот в русской деревне я – пришелец из космоса…

Начал работу. Откачал воду насосом «Малыш» – тоже техника советской эпохи, – а потом, сперва по грудь, позже – ох, много позже! – по пояс, по колено в колодезной жиже – черпал и черпал грязь из узкой трубы колодца, и не чаял, когда ведро заденет краем о дно. Может, жизнь свою чищу, – пришло в голову, напеченную солнцем.

Когда Митя вынул последнее ведро черной жижи и выплеснул его под куст смородины, посаженный невесть чьею рукой, истлевшей уже на неведомом погосте, то на бревнах, выстилавших пол колодца, в оставшемся слое грязи что-то блеснуло. Он нагнулся, нашарил какие-то твердые катышки и сполоснул, крепко зажав их в кулаке, в воде, приготовленной для промывки сруба.

И разжал пальцы. На ладони, нестерпимо сияя навстречу лучам июльского солнца, лежали крупные кристаллы горного хрусталя. Чистые, как слезы.

Это дом приготовил подарок своему хозяину.

* * *

Аликс не могла не встретиться с Джимом. Не так уж много в Париже мест, где богатые туристки покупают свои впечатления, – и какой обман! Каждой достается только она сама, да еще веселый любовник, – а Париж неуловим и недоступен, иначе от него ничего бы давно не осталось.

И не так уж мало времени и искусства тратил Джим, чтобы регулярно сканировать поле своей охоты в поисках подходящей добычи.

Две женщины – зрелая и юная, блондинка и брюнетка, но мать и дочь, – боже, зачем девочки вырастают? Как прекрасна была бы жизнь, если бы женщины не старели! – думал Джим. И они подружились – все трое. На это мужчине понадобилось около часа.

«Повезло, – думал он. – Повезло несказанно. Русская американка, и богата. С печальным опытом многолетнего замужества за избалованным русским интеллигентом «из хорошей семьи» да еще с либерально-демократической дурью, – хуже, по опыту Джима, длялюбой женщины и быть ничего не может. Прелестная избалованная же дочка. Совсем другой тип – неожиданно жгучий. Испанский? Нет, цыганский или татарский, если учесть русского отца. Но в обеих что-то есть. Какой-то порыв. Просвет. Отблеск красоты». А это для Джима было главное. Он уж и не надеялся – так это было редко. Все равно что встретить единорога – не на средневековом гобелене, а на парижском бульваре.

И вот они уже в его красной сверкающей машине – все трое. И всем весело. Экзотический соотечественник-космополит, капитан яхт, морской волк! Подумать только! И дочь – известная писательница, и совсем молоденькая, чуть старше Ло, – нет, это немыслимо! Какая жалость, что они ее не читали! Это было бы так кстати…