Фраер

В самом начале воровской карьеры дядю Славу судили за кражи. Он говорил, что никогда не убивал людей, поскольку «это не по понятиям». Потом он завязал. Лет двадцать был на свободе. Однако сел за то, что по пьянке зарезал соседа, который назвал его педерастом. В нашем лагере он был смотрящим за отрядом.

Жизнь его помотала по лагерям и по тюрьмам, насмотрелся и на авторитетов, и на приблатнённую пехоту. Поэтому мудро старался не конфликтовать ни с администрацией, ни с козлами, не щемя и не притесняя мужика. При этом, как все мудрые политики старался блюсти собственную выгоду.

* * *

На соседней шконке кротко сидел интеллигентного вида старичок. Выглядел он вполне заурядно. Рост ниже среднего. В очечках с толстенными линзами, серой робе. Был похож на Кису Воробьянинова, в исполнении актёра Филиппова.

Слегка оттопырив мизинец в сторону, старичок пил чай. Выцветшими глазами смотрел перед собой.

Напротив него на корточках пристроился здоровенный рыхлый парень, с ранней залысиной на лбу. Звали его Анатолий Письменный. Но по имени его никто не звал. Звали просто, Пися. Ему чуть за двадцать. Вырос в городе. Много раз был за границей. В Польше. Правильно ставил ударение в слове «приговор». До ареста печатал доллары на струйном принтере.

Старичок ораторствовал. Пися помалкивал. Ему было явно не по себе.

— Ви думаете Пися, что если ви берёте и не отдаёте человеку деньги, это афёра? — Вопрошал он заложив ногу на ногу.

— А что же?

Взгляд Кисы Воробьянинова был долгим, сочувствующим. Так смотрят на тяжело больного человека, не имеющего никаких шансов на выздоровление.

Понизив голос, он медленно и очень внятно сказал:

— Это просто глупость, за которую вам когда — нибудь сделают очень больно. Также глупость считать, что главное в нашей жизни это получить деньги.

— Конечно. А зачем же мне тогда рисковать?

— Ну если ви так думаете, тогда вам надо сразу на гоп — стоп! А это совершенно другая статья. Запомните, молодой человек…

Следовала многозначительная пауза.

В нашем деле, главное — это исполнение. Сделайте всё красиво и тогда ви сами начнёте уважать себя. Тогда на вас не будут обижаться люди.

Я спросил Виталика.

— А это что за ископаемый мамонт?

Виталик прищурил глаза.

— Это не мамонт. Это старый каторжанин, Вова Колесо. Говорят, что когда тюрем еще не было, он уже в сарае на цепи сидел.

В миру авторитетного старичка звали Владимир Иванович Колесниченко, в прошлом он был очень авторитетным человеком, с совершенно незапятнанной уголовной репутацией.

Первый срок он получил за кражу ещё при Сталине. Следующие два срока за кассы — одну — крупного завода, а вторую — ресторана. В середине семидесятых завязал и почти двадцать лет проработал закройщиком мехового ателье.

Закройщиками с ним трудились Ося Бершацкий, уехавший потом в США, и Марк Александрович Гринберг, будущий банкир и депутат. Оба были мастерами своего дела и, разумеется, евреями.

Виталя спрашивал:

— Владимир Иванович, как ты умудрился столько лет не сидеть?

— О-ооо! Молодой человек! — Отвечал Колесо. — Я работал с такими людьми, при встрече с которыми начинало сильно биться сердце. Воровать не было никакой необходимости. У меня и так было всё.

Колесо не врал. У него действительно было всё, для того, чтобы спокойно встретить старость. Хорошая жена, большой дом. Старшая дочь была замужем за врачом и жила в Израиле. Младшая училась в местном университете и собиралась стать юристом.

Но однажды Владимир Иванович отличился. Он совершил абсолютно немотивированное ограбление близлежащего магазина. Его тут же арестовали. Семья и клиенты были в шоке.

Старшая дочь позвонила своему бывшему любовнику, который работал депутатом. Тот обратился к своим друзьям по преферансу, служившим в прокуратуре.

Владимира Ивановича Колесниченко защищал лучший адвокат города, Жора Гомербах. На суде его должны были освободить или в крайнем случае приговорить к условному сроку.

Но сучилось неожиданное. Владимир Иванович снова шокировал всех. Он назвал судью — «старой блядью». А когда та замерла, потеряв от неожиданности дар речи, ещё и «стриженой овцой»!

Эта выходка стала решающей. Колесо получил три года ИТК. В зале суда на него надели наручники.

Виталя достал из тумбочки два яблока.

— Держи, Владимир Иванович. А это тебе, Лёха. Витамины. Со свиданки осталось.

Яблоко пахло садом. Когда я был маленьким, бабушка говорила, что так пахнут ладони Бога.

Колесо не всегда разговаривал так же вежливо, как с Писей. Иногда его несло.

— Ну-ка, ну-ка… — отклячивал он нижнюю губу. Задумывался — И вдруг со злорадным предвкушением оживал: — Ах ты бес конвойный!.. — Очередной посетитель, пришедший к нему за советом, уже понимал своим воспаленным перепуганным сознанием, что попал в непонятное по самые гланды. Подскакивал с корточек и испуганного таращился на старикашку, у которого синие от «перстней» пальцы были завёрнуты не только на руках, но и на ногах: — Ах ты косячная рожа, ещё рамсить вздумал! — Испуганный посетитель испарялся под гневные вопли Владимира Ивановича и восторг оторопевшей братвы.

* * *

Я зашёл в санчасть.