Франчиска

Те удивленно переглянулись, потом мать передернула плечами, как бы не соглашаясь с ним. Она не могла скрыть изумления по поводу совершенно неожиданного интереса, который мой отец стал проявлять к мельнице, того, как прочно засело в его голове то предложение, которое она сделала шутя, не отдавая себе отчета. Этот спор продолжался еще около часа, превратившись под конец в довольно грубую перебранку. Если мать была поражена настойчивостью и необъяснимым упорством отца, желавшего во что бы то ни стало осуществить проект расширения мельницы, то и отец в свою очередь недоумевал, почему жена отвергает свой собственный проект, тем более что он вполне осуществим. Отцу было непонятно сопротивление, которое он встречал со стороны матери и Петрашку. Петрашку почти ничего не говорил, но в этом споре он был явно на стороне матери. С присущим ему тактом он только бросал короткие взгляды, делал какие-то жесты руками, слегка покачивал головой, холодно и сдержанно улыбался. Но отцу казалось, что в этом споре Петрашку придерживается нейтралитета. Его обманывало молчание и неподвижная фигура Петрашку, и он часто обращался к нему как к свидетелю или даже посреднику. Время от времени холодные, презрительные и даже грубые ответы матери перемежались улыбками, несколько раз она даже принималась хохотать — настолько странной, смешной и бессмысленной казалась ей эта неожиданная новая позиция, занятая моим отцом. Ее смех был таким звонким и непосредственным, что мне тоже хотелось смеяться, но я только отворачивалась, чтобы взрослые не заметили, что я слежу за их разговором. (Все это время я сидела, скорчившись на мешке с мукой и уткнувшись носом в книгу. Эта моя поза была настолько привычной для всех, что меня просто не замечали.) Даже Петрашку иногда смеялся, поддавшись, как и я, этому чистому смеху, и только отец не смеялся и с удивлением посматривал на них, храня блаженную улыбку. У меня, да и у матери с Петрашку, как я думаю, было такое впечатление, что этим бесконечным удивлением он продолжал защищать свою точку зрения. И это было весьма вероятно, потому что отец не мог понять, что значит для тех двоих эта мельница, обеспечивающая им уединение и скрытность. Если бы был осуществлен выдвинутый весьма опрометчиво проект моей матери, не предусмотревшей всех его последствий, если бы помещение мельницы было расширено и установлена крупорушка Мезинки, пропускная способность мельницы увеличилась бы в несколько раз, моей матери и Петрашку стало бы невозможно справляться вдвоем, понадобилась бы помощь. Если бы возросли значение и возможности их предприятия, то они сами лишились бы полной самостоятельности, их союз потерял бы свою силу. Странно, что именно этот главный аргумент и не приходил в голову моему отцу, который, возможно, поняв это, отказался бы защищать деловой проект, столь не соответствующий его бездеятельной натуре. Возможно.

Но мы, дети, и в первую очередь я, понимали, почему мать при молчаливой, но твердой поддержке Петрашку упорно отстаивает свою позицию. Ведь мы знали о существовании царства любви и о чудесном перемирии, заключенном нами, детьми, чистыми и любящими душами, лишенными предрассудков и ненависти, с циничным и страшным миром, окружавшим нас. Это перемирие возникло в нашей детской жизни и жизни матери и Петрашку, словно остров с пальмами и прозрачными родниками, с ручными животными и пестрыми птицами перед глазами потерпевшего кораблекрушение. И вот в этом-то царстве, на этом острове появился отец, именно он, с виноватой и глуповатой улыбкой, и появился для того, чтобы все разрушить благодаря своему скудоумию: как это, мол, так, такой прекрасный план, такой реальный и многообещающий, и вдруг будет отвергнут по каким-то непонятным причинам! И еще была одна странная перемена: с тех пор как я помнила отца, он по сравнению с холодной, уравновешенной матерью всегда казался неловким и полным детских причуд, теперь же при создавшихся обстоятельствах именно отец выглядел более серьезным и последовательным, а мать — легкомысленной и инфантильной. В какой-то мере это было справедливо. С точки зрения буржуазных понятий, моя мать, отказывавшаяся увеличить пропускную способность мельницы и тем самым удвоить или утроить доходы, сразу же превращалась из энергичной женщины с ясным умом в женщину ограниченную. Действительно, во имя чего она в конце концов хотела сохранить установившееся положение дел? Для того, чтобы защитить свою любовь!

Целыми днями продолжался этот спор между матерью и Петрашку, с одной стороны, и моим отцом — с другой, принимая иногда драматические формы. А я, выслушивая бесконечные разговоры, волновалась так же, как и трое спорщиков.

Несколько раз я с трудом удерживалась от того, чтобы не броситься к матери и не воскликнуть, схватив ее за руку: