Франкенштейн

Мы провели в каземате несколько часов; Элиза не имела сил расстаться с подругой юности, а Жюстина старалась держаться бодро, хотя едва сдерживала горькие слезы. Наконец она обняла Элизу, в голосе ее зазвучало глубокое волнение:

– Прощайте, милая госпожа, дорогая моя Элиза, мой единственный друг. Да благословит вас милосердный Господь и да хранит он вас на вашем пути. Пусть это горе станет для вас последним! Живите, будьте счастливы сами и дарите счастье другим людям!

Утром следующего дня Жюстина простилась с жизнью, взойдя на эшафот как изобличенный убийца. Пылкие слова Элизы не произвели впечатления на судей, полностью убежденных в виновности бедной девушки. Не прислушались они и к моим доводам.

Горе моей Элизы было глубоким и безмолвным. И кто, если не я, был тому причиной! Страдания моего отца, траур в еще совсем недавно счастливой семье – все это было делом моих трижды проклятых рук!

Виктор Франкенштейн, тот, кто готов отдать за вас по капле всю свою кровь, кто желал бы одарить вас всеми благами и служить вам всю жизнь, – это он вынудил вас скорбеть, отчаиваться и ждать все новых бедствий! А они не замедлят явиться. Так говорил в глубине моей души таинственный провидческий голос, и я ни на миг не усомнился в его правоте.

Глава 4 Монтанвер

1

Нет ничего тягостнее, чем наступающий вслед за вихрем трагических событий мертвый покой. С ним приходит та ледяная ясность, в которой больше нет места ни страху, ни желаниям, ни надежде. Жюстина умерла; она обрела покой, а я остался жить. Зачем? Кровь вольно текла в моих жилах, но сердце давили тоска и раскаяние. Я потерял сон и по ночам бродил, словно призрак, так как на моей совести действительно были небывалые злодейства. А между тем душа моя была полна любви к добру. Когда-то я окунулся в жизнь, имея высокую цель, я стремился достичь ее и принести пользу человечеству. Но теперь все пошло прахом; совесть не позволяла мне спокойно вглядываться в прошлое и с надеждой смотреть в будущее. В сущности, большой разницы с тем, как если бы я уже сейчас находился в аду, я не видел.

Постоянная подавленность пагубно действовала на мое здоровье, еще не восстановившееся после давней жестокой горячки. Я избегал общества; все, что свидетельствовало о радости и довольстве, казалось мне нестерпимым; моим единственным прибежищем стало одиночество – глубокое и мрачное, как смерть.

С болью наблюдая за тем, что творилось со мной, мой отец в меру своих сил пытался вернуть мне мужество и стойкость, развеять мрак, постоянно висевший над моей головой.

– Неужели ты полагаешь, Виктор, – заметил он однажды, – что мне легче, чем тебе? На всей земле никто так не любил свое дитя, как я любил твоего братца. Но разве у нас нет обязанностей перед теми, кто остался жить? Разве мы не должны всячески поддерживать их и не делать их горе еще более глубоким? Скорбь, в которую ты безраздельно погружен, не позволяет тебе выполнять даже обычные повседневные обязанности, а без этого человек просто не может жить в обществе.

Слова эти, несомненно, разумные и глубокие, были совершенно бесполезны для меня. Я был всецело поглощен страхом перед тем, что еще может случиться в самом близком будущем.

К этому времени мы переехали в наше загородное имение в Бельрив, и я почувствовал некоторое облегчение. Пребывание в Женеве с ее чуть ли не средневековыми порядками тяготило меня. Ровно в десять вечера городские ворота наглухо запирались, и оставаться у озера после этого запрещалось. Зато теперь я был свободен. Когда вся наша семья отходила ко сну, я садился в лодку и долгие ночные часы проводил в одиночестве на водной глади. Порой я ставил парус и пускался по ветру; иногда греб к середине озера, бросал весла и погружался в свои размышления. В иные минуты, когда все вокруг дышало красотой и покоем, который нарушали лишь росчерки летучих мышей в воздухе да многоголосый хор лягушек в прибрежных тростниках, меня одолевало желание беззвучно погрузиться в глубину и наконец-то прекратить это мучительное подобие жизни.

Останавливала меня только мысль о судьбе Элизы, которую я так нежно любил и для которой значил так много. Не мог я внезапно покинуть отца и Эрнеста, оставив их во власти злобного демона, о существовании которого они и понятия не имели.

Оставалось молиться и просить Бога вернуть мне душевный покой – хотя бы для того, чтобы служить близким опорой и защитой. Но молитва не помогала. Голос совести лишал меня всякой надежды. Я жил в постоянном страхе и ожидании, что созданный мною монстр вот-вот решится на новое злодеяние. И до тех пор, пока остается в живых хотя бы один из тех, кого я любил на этом свете, мне было чего бояться.