Франклин Рузвельт. Человек и политик (с иллюстрациями)

Поезд петлял в разные стороны, но все время возвращался на северное направление. Возможно, разгадка характера Рузвельта таилась в его родном доме. Уильям Джеймс, заимствуя идею кардинала Ньюмэна, говорил о «единожды рожденных» людях, которые легко усваивали идеи своего времени, и «мятущихся», «не согласных с собой», которые перерождались, усваивали другие идеи. Рузвельт был «единожды рожденным». Его индивидуальность сформировалась в атмосфере крепкой, гармоничной семьи. Он спокойно и уверенно перемещался из уютного семейного уголка, где был для родителей единственным обожаемым чадом, в более просторный, но в равной степени дружелюбный мир Гайд-Парка, Гротона и Гарварда. Пусть его признания в любви к родному дому в Гайд-Парке не отражали в достаточной степени особенности его характера, но привычка во все время президентства выражать политические действия и программы в понятиях домашней, семейной жизни вполне передавала его образ мышления. Речь идет о его ссылках на политику добрососедства, «Большую четверку» констеблей или полицейских, «садовый шланг» в связи с разъяснением ленд-лиза. Он говорил, что новые учреждения, такие, как Объединенные Нации, должны учиться ходить, подобно младенцу, прежде чем наберут силу. Не раз сравнивал руководителей государств, собравшихся за одним столом, с членами одной семьи или с добрыми соседями. По крайней мере один раз говорил, что лучший способ сохранить мир в семье (это касалось де Голля и других французов) — держать членов семьи порознь друг от друга.

С уверенностью сформировавшейся, цельной личности Рузвельт перешагнул из студенческих лет Гротона и Гарварда в десятилетие административных склок, когда президентом был Теодор Рузвельт. Эта уверенность помогала ему ориентироваться в политической жизни долины Гудзона, а также в реформистской, прекраснодушной атмосфере президентства Вильсона. Благодаря этой уверенности, порой граничившей с высокомерием, он одолел своих внутренних врагов в 30-х годах, причем сделал это без личной неприязни к Хью Лонгу, Картеру Глассу, Норману Томасу, Элу Смиту или Уилки Уэнделлу. Он приберег эту неприязнь к деятелям собственного социального круга, таким, как Гамилтон Фиш, которые, как он полагал, предавали его, — как, впрочем, по их мнению, предателем был Рузвельт.

Он воспринял идеи свободы без демонической страсти правоверного, который обращается к вере и в конце концов становится ее рабом, но с раскованным сознанием человека, который вырабатывает свои политические убеждения постепенно, заимствует идеи у мыслителей и политических лидеров современности, корректируя свои идеалы по мере приобретения опыта и изменения условий жизни. Вот почему он мог, когда необходимо, подняться над идеологическими пристрастиями. Он побеждал своих врагов не только потому, что был умнее и искуснее их в политическом маневрировании, но также потому, что стоял на более высоком проповедническом и моральном уровне. Только чрезвычайно убежденный человек мог тратить столько времени, сколько Рузвельт, на проповеди старомодных идеалов семьи и школы; золотого правила и десяти заповедей в интерпретации Эндикота Пибоди; сентенций свободы Вильсона и Эла Смита; «простых норм человеческого поведения, к которым мы всегда обращаемся», как выражался Рузвельт в 1932 году. Столь же убежденным он был в правоте целей, которые преследовал, даже прибегая к макиавеллистским средствам их достижения. Его моральная убежденность служила эффективным оружием в политической борьбе. Он использовал лисьи уловки на службе львиным целям.

Жителям Северной Вирджинии и Вашингтона казалось, что такой прекрасной весны еще не было. В субботу 14 апреля буйно цвели сирень и азалии. Траурный поезд миновал рощи деревьев, усеянные кустами кизила, пересек Потомак и прибыл на вокзал Юнион. На вокзальной площади, как бывало прежде, собрались тысячи людей. В последний вагон вошли Анна, Эллиотт и его жена. За ними последовали президент Трумэн и министры администрации. Затем тронулась в путь процессия военных — бронетехника, пехота на грузовиках, оркестр морской пехоты, батальон курсантов военно-морского училища в Аннаполисе, оркестр флота, рекруты женских вспомогательных служб армии, флота и ВВС, морские пехотинцы — женщины. За ними двигался лафет, задрапированный черной материей, на котором помещен гроб. Лафет тянула упряжка из шести белых лошадей, седьмая двигалась в качестве запасной. В небе с шумом проносились бомбардировщики.

«Процессия была чрезвычайно простой и двигалась слишком торжественно, чтобы выжать слезы, — писал Уильям С. Уайт, — хотя в разных местах попадались плачущие зрители. Это шествие, при всей скромности военного ритуала, отличалось отнюдь не этим или тысячами флагов, висевших повсюду без малейшего колыхания, но массовым проявлением молчаливой молитвенной скорби».