Франклин Рузвельт. Уинстон Черчилль

Но простор для такой инициативы при более здравом размышлении был очень невелик. В 1914–1915 годах немецкие суда почти полностью хозяйничали во всех морях мира; блокада была бы превосходной идеей, если бы Англия могла не принимать во внимание щепетильность и права нейтральных стран, в частности, США, которые проявляли явное недовольство, поскольку британцы не только нарушали их связи в области военных поставок, но и мешали всему товарообороту со странами Центральной Европы, нанося, таким образом, существенный урон американской экономике. При всей очевидной симпатии к западным странам в отношениях между «приверженцами закона», американцами, и британским Адмиралтейством возникли напряженные отношения, которые — как позже писал Черчилль — могли поставить под вопрос всю блокаду. В этой ситуации Черчиллю оказала помощь ничем не ограниченная война с немецкими подводными лодками. 7 мая 1915 года в Ирландском море был потоплен пароход-гигант «Лузитания», принадлежавший Британии, на борту которого находилось также множество американских граждан[14]. Этот «апогей преступного ведения войны в духе гуннов» стал, по мысли Черчилля, изложенной им в «Мировом кризисе»[15], поворотным пунктом в отношении с США. В дальнейшем уже не было трудностей в вопросе об ужесточении блокады, напротив, всеобщее возмущение обратилось теперь на Германию, и дело государств-союзников получило неожиданную поддержку. Почти 60 лет спустя подтвердилось подозрение о том, что нагруженная боеприпасами и взрывчатыми веществами «Лузитания» по инициативе британского Адмиралтейства должна была сыграть роль корабля-наживки, чтобы — как совершенно секретно писал Черчилль уже 12 февраля 1915 года — «посеять вражду между США и Германией». Можно предполагать многое, ясно только одно, что британское Адмиралтейство вело нечестную и нечистую игру, а последующее описание этого эпизода Черчиллем было очень далеким от истины.

Выраженная в «Мировом кризисе» хладнокровная констатация этой катастрофы, которая в свое время вызвала огромный вал возмущения по обе стороны Атлантики, указывает на основной принцип, с которым мы встретимся не раз: «Права эта страна или нет, но это моя страна». Это стало оправданием во всех случаях, когда для Черчилля решался вопрос «быть или не быть».

То, что для Черчилля в этой войне речь шла о «быть или не быть», он поведал уже в феврале того же года в парижском «Матэн», заявив в интервью, что борьба будет вестись до полной капитуляции Германии и что врага будут так долго душить за горло, пока у него не остановится сердце. И в этом случае Черчилль был откровеннее, нежели остальные члены правительства. Теперь уже известно из протоколов британского кабинета, что Англия никогда не принимала всерьез идею мира, основанного на переговорах или компромиссе. Высочайшей целью войны было уничтожение Германского рейха как великой европейской державы, а это цель, о которой — по понятным причинам — не звонят во все колокола. Итак, было бы неверно, учитывая приведенное выше высказывание, говорить об особо радикальной позиции Черчилля. Хорошо бы и позднее не забывать об этом столь эмоционально окрашенном «распределении ролей».

Афера с «Лузитанией» весьма пригодилась Англии в той войне, которую она вела с немецкими подводными лодками, при совершенствовании планов блокады против противника, а также в психолого-пропагандистской подготовке американского вступления в войну. Но в это время Черчилль уже был вовлечен в предприятие, провал которого стали неизменно связывать с его именем: это был комбинированный фланговый удар, нанесенный по жизненно важным территориям стран Центральной Европы. Фишер же, который проявлял интерес к Померании, постарался на время разделить с морским Минфином его воодушевление.