Франсиско Франко и его время

20 июля 1936 г. Санхурхо, который все еще находился в Эсториле (Португалия), полагая, что пришел его час, вылетел на самолете в Бургос. Но произошла катастрофа, и генерал погиб. Хуан Интуральде, автор трехтомного труда «Католицизм и крестовый поход Франко», высказал предположение, которое еще раньше имело хождение в среде журналистов, что Франко каким-то образом был причастен к гибели Санхурхо. В пользу этого предположения среди всего прочего было то, что уж очень часто преждевременная смерть убирала с пути генерала тех, кто ему мешал, начиная с загадочной гибели генерала Бальмеса, военного коменданта Лас-Пальмаса, в самый канун мятежа, 16 июля 1936 г., в день приземления там «Стремительного дракона»[65].

Но Хуан Ансальдо, пилотировавший потерпевший аварию самолет, на котором летел Санхурхо, и спасенный, как он писал позднее, крестьянином, вытащившим его, раненого и обгоревшего, из-под обломков, не подтверждает этого предположения. Монархист Ансальдо впоследствии стал яростным врагом Франко, и тем не менее он предполагал, что виной всему был тяжелый сундук, который внесли вслед за генералом в маленький самолет. В сундуке, по словам сопровождавшего генерала, были парадные мундиры, которые, как полагал Санхурхо, ему должны были понадобиться в самое ближайшее время.

Но как бы то ни было, смерть Санхурхо поставила особо остро вопрос о верховном командовании силами мятежников. 24 июля под председательством генерала М. Кабанельяса в Бургосе была создана «Хунта национальной обороны» в составе генералов Саликета, Понте, Давила и Молы. Временный и случайный характер этой хунты не вызывал сомнений: из всех ее членов только Мола имел командные позиции на севере страны. 64-летний Кабанельяс имел, возможно, и не заслуженную репутацию республиканца и масона, а поэтому был неприемлем ни для монархистов, сторонников восстановления на престоле Альфонса XIII, ни для карлистов. В хунту не вошел и генерал Кейпо де Льяно, захвативший к тому времени часть Андалусии и обосновавшийся в Севилье. Но главное, в нее не вошел Франко, выдвинувшийся на первый план уже в начале мятежа.

Он полагал, что еще не время. К тому же «быть одним среди равных» его не устраивало. Для того чтобы отпали все сомнения о его верховенстве, нужны были убедительные победы.

Самоотверженные, не щадящие жизни, но необученные и необстрелянные отряды народной милиции, имевшие к тому же весьма смутное представление о воинской дисциплине, не смогли в эти первые недели «большой войны» стать непреодолимым препятствием на пути мятежников. 3 сентября отряды Ягуэ вступили в Талаверу де ла Рейна. Впереди были Толедо и Мадрид.

27 сентября колонны, ведомые Ягуэ, взяли Толедо, освободив кадетов, засевших в Алькасаре, где размещалось военное училище, именуемое Академией, которое закончил в свое время Франко. Полковник Москарде, возглавлявший оборону Алькасара, и потерявший в боях сына, стал заметной фигурой в мифологии франкизма.

До Мадрида оставалось менее 80 км.

Еще во время боев за Алькасар генерал А. Кинделан предупредил Франко: «Толедо может стоить Мадрида». На что Франко напомнил генералу о значении «духовного фактора» и добавил: «Через восемь дней мы будем в Мадриде»[66].

Ощущая себя хозяином положения, он решил, что настал его час.

Впервые свои претензии на пост главнокомандующего он заявил 12 сентября. С трудом он все-таки добился желаемого. Однако Франко стремился к большему. 29 сентября на новом совещании, которое проходило на аэродроме Саламанки, преодолев сопротивление сторонников Молы, он настоял на принятии формулировки проекта, подготовленного его адептом Кинделаном и его братом Николасом, дававшей Франко не только военную, но и гражданскую власть: «Звание генералиссимуса влечет за собой на время войны и функцию главы правительства».

Сам Франко позднее скажет: «Я никогда бы не принял назначение, которое ограничивало бы мою юрисдикцию или срок пребывания на посту». 1 октября в тронном зале «Капитонии Хенераль» в Бургосе Франко первым своим декретом объявил себя главой государства. После прочтения декрета он произнес речь: «Вы отдали в мои руки Испанию. Мой шаг будет твердым, мой пульс не будет трепетать. Я добьюсь, чтобы Испания заняла место, предназначенное ее исторической судьбой»[67]. В речи с балкона он взял иную тональность: «Мы будем править для народа… Ни один испанский очаг не погаснет, ни один рабочий не будет нуждаться в хлебе, так как те, кто имеет слишком много, должны будут лишить себя части своих богатств в пользу обездоленных. Если понадобится, мы осуществим социальную справедливость твердой рукой… Надо верить в Бога и Родину, потому что человек, не имеющий веры, это уже не человек, не испанец, никто»[68].