Франсуа Вийон

В том 1456 году Франсуа де Монкорбье исчез раз и навсегда. Ставя подпись под стихотворением либо представляя какой-нибудь фарс на сцене, он никогда не вспоминал еще сохранившуюся в списках французской нации фамилию Монкорбье, равно как и де Лож и Мутон, те фамилии, которые пригодились лишь раз. И для себя, и для остальных он окончательно превратился в Франсуа Вийона.

Гийом де Вийон — напомним, что частица «де» указывает не на принадлежность к дворянству, а на то место, откуда человек родом, — тоже все предал забвению. Франсуа опять поселился в доме при церкви Святого Бенедикта, откуда ему был слышен звон колокола Сорбонны в час, когда оповещали, что пора гасить свет. Наступила осень 1456 года. Закрылись оконные ставни. И вот заскучавший школяр взял в руки тетрадь.

В год века пятьдесят шестой
Я, Франсуа Вийон, школяр,
Бег мыслей придержав уздой
И в сердце укротив пожар,
Хочу свой стихотворный дар
Отдать на суд людской, —
об этом Писал Вегеций, мудр и стар, —
Воспользуюсь его советом!

В год названный, под Рождество,

Глухою зимнею порой,
Когда в Париже все мертво,
Лишь ветра свист да волчий вой,
Когда все засветло домой
Ушли — в тепло, к огню спеша,
Решил покончить я с тюрьмой,
Где мучилась моя душа[79].

Он развлекался. Вегеций и его «Книга рыцарства» не имели никакого отношения к медитациям Вийона и являлись лишь данью традиции, согласно которой ни один уважающий себя клирик не начинал выполнять задание, не упомянув в первую очередь кого-нибудь из древних. Для любого рассуждения требовался фундамент, а таковым мог быть лишь «авторитет». Вийон, притворившийся послушным учеником и приготовившийся отказать по «Завещанию» отсутствовавшее у него имущество, просто-напросто пародировал своих учителей. Он подражал также стилю нотариусов и насыщенных софизмами преамбул буржуазных завещаний. Вийон приступал к написанию пародии на общество, причем, создавая эту пародию, он говорил только о Вийоне.

Глава X СКАЖУ БЕЗ ТЕНИ ПОРИЦАНЬЯ…

МУЖ В ЛОВУШКЕ

Любовь. Вроде бы Карл Орлеанский все сказал человеку XV века о любви, но кузен короля жил в том обществе, где мечта о даме сердца не имела ничего общего с политическим актом, каковым являлся брак, и где культура все еще отводила куртуазности, как форме рыцарской чести, первое место в ряду добродетелей. А мечты о любви юного магистра словесных наук, радовавшегося мимолетному поцелую, вряд ли были созвучны надеждам и мечтаниям герцога Орлеанского.

Правда, он был клириком, а клирики считались женоненавистниками. Иногда клириками становились из-за женоненавистничества, но гораздо чаще клирик становился женоненавистником из-за того, что был обречен на безбрачие. Правило действовало в обоих направлениях. Так или иначе, образ женщины в глазах клириков отнюдь не выглядел лучезарным, а ведь клирики были людьми пишущими. Вполне естественно, что литература смотрела на женщину суровым взором и весьма плохо передавала чувства счастливых мужей и сияющих счастьем любовников.

Величайших героев истории губили именно женщины. Вийон повествует об этом без прикрас: по вине женщины согрешил царь Давид, а Ирод совершил гнусный поступок.

Давид, желаньем подогретый,
Сверканьем ляжек ослеплен,
Забыл скрижали и заветы…

Под звуки сладостных куплетов —

Был Иродом Иоанн казнен
Из-за язычницы отпетой…[80]

Поэт не боялся, что, подобно пророку, лишится головы из-за пируэтов какой-нибудь Саломеи. Не мудрствуя лукаво, он напевал песню клириков, довольных тем, что на каждый случай в Священном Писании находится неопровержимый пример женского вероломства.

В этих обстоятельствах женитьба выглядела обманом, а тот, кто попадался на эту удочку, — безумцем. Развивая символизм «Пятнадцати радостей супружества» не столько с горечью, сколько с циничной иронией, хоть и исходил он из традиционных «пятнадцати радостей Богоматери», один анонимный клирик начала XV века высказал свою мысль без обиняков: бракосочетание — это силки, в которые попадается мужчина со своей свободой.