Франсуаза Саган

Человек этот был, кстати, очень странный. В большом салоне на первом этаже он распорядился положить паркет и вечером один танцевал под граммофон, а его парализованная жена спала на втором этаже. И бегал за крестьянками»[308].

Так волей судьбы Франсуаза Саган приобрела в собственность «Усадьбу Брейль» которая принадлежала когда-то Люсьену Гетри и где, кажется, бывала Сара Бернар. В «Ненадломленном смехе»[309], ее биографии трагической актрисы, которая написана в форме переписки двух близких подруг, романистка представляет даже, что великая Сара Бернар спала на третьем этаже, в комнате слева, где «они утром дрались подушками!».

Франсуаза и Франсуа

«Свобода неприкосновенна. Я прочла его книгу и считаю, что в ней нет покушений на благопристойность. Осудить его было бы несправедливо». При свидетелях Франсуаза поддержала Жака Лорана, который в октябре 1965 года предстал перед семнадцатым исправительным судом Парижа. Он был обвинен в оскорблении главы государства посредством памфлета «Мориак под Де Голлем», который появился на Круглом Столе и получил поддержку писателей, чьи политические убеждения расходились с его собственными.

Было забавно видеть бывших сторонников Фронта национального освобождения[310], спешащих на помощь автору, близкому к ОАС[311]. Комментируя свидетельские показания романистки, Мишель Легри, журналист «Монд», иронизирует: «Мадам Франсуаза Саган, должно быть, введена в заблуждение названием книги Жака Лорана и воображает, что его напрасно преследуют по соображениям нравственности».

Бернар Франк, который также дал показания, по своему обыкновению бормотал что-то невнятное, сводившееся к следующему заключению: «Риск иногда создает хорошую литературу». Жак Лоран, один из самых блистательных «гусаров», по словам Франка, эти дружеские слова счел лучшими. Вне политических распрей сплотился объединенный скрытыми связями союз свободных мыслителей, которые противопоставили себя устоявшимся представлениям. Это победа Стендаля над Мориаком и Де Голлем в процессе, который произойдет двумя месяцами раньше президентских выборов. Это также выльется в интеллектуальный протест против государства.

Успешно издавая свою серию «Дорогая Каролина» под псевдонимом Сесиль Сен-Лоран, Жак Лоран, как и автор «Здравствуй, грусть!», мог позволить себе вести роскошную жизнь и потакать некоторым своим прихотям. «Я полюбил, — скажет он, — хвастаться себе самому своим богатством, показывать свою машину, своего шофера, по-крупному играть в казино»[312]. Он очень быстро промотал свои миллионы и снова испытал уже знакомое чувство разочарования перед налоговым листом.

«Мы заработали очень много денег, и у нас ничего не остается, — говорит Франсуаза Саган. — У всех одни и те же рецепты, чтобы их сохранить: не самые лучшие».

Его избрание во Французскую академию, где он присоединился к своим друзьям Фелисьену Марсо[313] и Мишелю Деону, позволило ему вздохнуть полегче, но для урегулирования отношений с налоговым инспектором статуса Бессмертного недостаточно. В любом случае Франсуаза Саган, конечно, не присоединится к нему на набережной Конти, хотя и считает, что звание академика позволяет избежать многих неприятностей.

Давным-давно отец водил ее в Сен-Жермен-де-Пре, в ресторан «Липп», и теперь у Франсуазы были свои привычки, как и у Жака Лорана, который, перед тем как занять кресло под куполом, любил посидеть в кафе.

«С Роже Казом, — говорит Франсуаза, — у меня были одновременно официальные и дружеские отношения. Официанты замечательные, еда превосходная. Обычно я брала дежурное блюдо. Однажды, когда со мной были домашние, мы попросили, чтобы в десерт включили абрикосовый торт. Это было бесполезно — в “Липп” меню неприкосновенно, и так будет всегда»[314].

Чтобы почтить память главы заведения, Бернар Франк посвятил ему часть своей хроники «Отступление от темы»[315] под названием «Одна смерть». «В действительности, в жизни мне редко доводилось обучаться такой выправке, как у Роже Каза, — утверждает он. — Не рисуясь, я могу сказать, что заслужил галуны в кафе “Липп”. Жестокость его устроений заключалась в том[316], что различия между нами существовали только у нас в головах, они были чистым вымыслом. Человек счастливый был этим совершенно ослеплен. Он вкушал зрелище и блюда с увлечением и был на верном пути; будь то Пекюше[317] или премьер-министр, антрекот оставался антрекотом. Начинающие писатели, вернувшиеся из Канн молодые актрисы и буржуа-любители могли по воскресеньям сколько угодно заглядывать в тарелку Франсуазы

Саган, Катрин Денев или Жака Лорана, им не удавалось разглядеть ту привилегированную икринку, которая могла бы дать им повод к зависти…»