Франт 3 (СИ)

А дальше был этот странный сон. Я стоял в окружении странного, будто бы живого тумана в некогда своем теле Константина Салина, почему-то молодом и с памятными шрамами Герда Франта, при этом со старательно заплетенной над левым виском родовой косицей Ирвиэля из безымянного ныне рода, а на правом — сединой Квинта Фроя, на тыльной же стороне левой ладони был тот самый шрам, который Гырла Мурловна оставила себе поклявшись отомстить за смерть своих учеников, а тотемным знаком с гипертрофированно большими клыками на фоне маленького тела вепря под моей левой ключицей Магваэ должен бы был ввергать в ужас всех своих врагов, но страшнее всего выглядели мои необычные глаза, остававшиеся со мной во всех преображениях и посещенных телах, и которые сейчас словно сияли ранее спящей краснотой.

И да, я будто мог видеть одновременно как от первого, так и от третьего лица, словно бы я был сейчас не в теле, а… даже и не знаю. Вне его? Вокруг него? Еще и в нем? Трудно объяснить, да и некогда, ведь навстречу мне из этого тягучего и трудно сказать какого цвета… тумана ли? В общим, откуда-то оттуда вышла фигура Саниэля Шереметьев, но уже со своими голубыми, как и положено княжичу, глазами.

Когда же эта багровая муть, обтекая тело остроухого, пропустила его мимо своих синих сполохов зеленоватой глади, бурлящей желтой рябью, а в момент ее преодоления, взволновавшись застывшими малиновыми клубами, опала тяжелыми сгустками воздушно невесомых завихрений, то пугающие своей серой аморфностью оранжевые смерчики стремительно закрутились в монументальной неподвижности слепящей своей белизной непроглядной черноты, чтобы наконец вновь воссиять завораживающей тьмой, прежде чем я нашел наконец в себе силы оторвать взгляд от этого зрелища, ввергающего меня в смиренное благоговение панического ужаса всей своей необъяснимой и нелогичной невозможностью, что словно бы затягивало мой рассудок в свои переполненные леденяще-мертвенной жизнью пустОты.

Брррр. Жуть какая. Не хотел бы я там оказаться.

Эльф молча приближался, так и не ответив на мой беззвучно прогремевший вопрос, отчего-то совершенно не такой, каким я его формулировал, а прозвучавший немым утверждением в рокочущей тишине сковывающих просторов вокруг, и который оставшись так и не услышанным, тем не менее был решительно отвергнут. Не останавливаясь, Саниэль, сочетающий сейчас в себе несочетаемое, бледнея своим безэмоциональным лицом, на котором явственно читался страх и обреченность, пугающе сверкнул своими безжизненными, но преисполненными жаждой бытия пустыми глазами, сквозь полуприкрытые веки которых, плескалось деятельное смирение жертвы, такой отторгающе притягательной своей неуверенной решимостью. После чего, он вдруг выхватил нечто из угодливо подскочившего к его правой руке дымного сгустка той самой, принятой мною за туман жути, очевидно являющейся воплощением самого Хаоса, и пронизывая меня своим невидящим взглядом внезапно сорвался с места, неспешно поплыв, чтобы в следующий миг оказаться с приставленным к моему горлу, так уверенно удерживаемым в своей безвольной правой руке, клинком из текучего монолита лениво источающего жадное всепоглощение вечного Хаоса. Всё это произошло так быстро, что я уже устал ждать, когда же наконец моё лакомство окажется в моих когтях.

С изумлением обратив внимание на свои руки, я обнаружил сочащийся из моих пальцев именно Хаос, что невообразимыми переливами своего извечного постоянства образовывал явственные когти. Такие, которыми так легко раздирать, дабы добраться до самого питательного, извивающееся передо мной сейчас тело. То, что еще миг назад так решительно угрожало «своим» клинком, который теперь, повинуясь моей всесокрушающей в собственном Домене воле, преобразился и столь заботливо опутал мою жертву, словно муху паутиной, предоставив мне комфортные условия для поглощения души, так и не дав ее несчастному обладателю что-либо противопоставить коварному хищнику.

Окружающая же муть довольно отступила, лишь напоследок ласково ожегши меня по спине холодом своей тяжеленной, дрожащей словно тончайшая паутинка на ветру, неосязаемой дымной плетью, чей жесткий хвост оставил на мне обширную и страшную рану, которая так приятно ныла, прежде чем бесследно исчезнуть, лишь проступив светящимся символом на давно и всеми позабытом языке, не знать который невозможно, ибо достаточно лишь обратить свой взор на эти, такие не похожие ни на что письмена, чтобы понять их смысл и ощутить тяжесть обретенного знания, после которого невозможно остаться прежним, пусть и означают эти каракули лишь отныне мое истинное имя. Поэтому, когда вырванный из померкшего тела Шереметьева светящийся сгусток был без остатка впитан моим, явленным в тот же момент и гораздо более ярким, то я — с этого момента демон(сплюнув) с позывным, ну или истинным именем, если угодно, почему-то: Костя, будучи изрядно утомленным после прилива бодрящей энергии и борясь с чувством распирающего опустошения, наконец пожелал покинуть это такое влекущее место.