Франц, дружочек…

Я рад, что ты еще не уехал. Может, ты и прав, что остался. Я, во всяком случае, счастлив, что ты здесь. Я предстану перед судом — 14-я палата, самая отвратительная — в понедельник 19-го приблизительно без четверти час. Если есть время, заскочи, если придешь сам или кто-то еще, захватите что-нибудь перекусить, адвокат мне передаст или ты сам — для этого надо выйти через дверь для свидетелей, когда меня будут уводить. Извести Жана Декарнена.

Никаких вестей от Деноэля насчет «Похоронного марша» и «Богоматери цветов». Ну и гнусный же тип. Пишу ему еще раз и, если на этой неделе не получу ответа, запрещу продажу книги. Клянусь. Пишу судье прямо сейчас. Я с ним договора не заключал. Три письма без ответа. Мразь такая! Я чертовски зол.

Посмотрим, что преподнесет нам понедельник. Я себя не обнадеживаю. Очень боюсь, что вышлют, председательствует некто Патуйар[47], известный своей жесткостью среди заключенных, адвокатов и даже собственных коллег.

А пока что — пиши.

Если есть время, позвони Деноэлю.

И развлекайся хорошенько, если не умираешь от страха.

Говорят, в наших лесах видели парашютистов!

Говорят еще о высадке на Сицилии, Корсике и Сардинии.

Обнимаю.

Жан.

Меня заставили стереть мои фривольные фрески со всех четырех стен камеры. Мало того что меня принудили к подобному вандализму, меня еще и наказали. Так совсем от Искусства отвратят. Прибавим к этому фиаско еще и то, что Пикассо не ответил на мое письмо!

Позвони срочно мэтру Аното, скажи, чтобы принес рукопись как можно скорей. Я ее так и не получил!

И еще удивляются, что я ругаюсь. До чего все эти адвокаты, издатели и прочая шушера неделикатны!

21

17 июля 1943 (почтовый штемпель). Письмо по пневматической почте в конверте, idem.

Франц, малыш,

Как же я рад, что ты остаешься! Когда я писал тебе по поводу отъезда — это были не столько мои искренние чувства, сколько желание тебя приободрить. Я не думаю, что тебя подстерегают в жизни иные опасности, кроме интеллектуальных, а эти — далеко не самые страшные.

Как я догадался из нескольких слов в конце твоего письма, какие-то новые события напомнили тебе о моей любви. Это Агуцци? Я так хочу, чтобы на сердце у тебя было радостно. Только с легким сердцем, с миром в душе можно браться за любое дело — тогда все получится. И надо же, чтоб из того же письма я узнал, как низко пал поэт! Ты и представить себе не можешь, какой это был шок. Я заплакал. Мэтр Гарсон просит Кокто быть свидетелем, а тот отказывается! До какой же подлости можно дойти! И какие же ухищрения он привел в свое оправдание? Я доверял ему полностью, а он струсил. Сподличал, в кусты ушел. Я знаю, что я здесь по собственной вине, но какое до этого дело поэтам, поэты должны понимать одно: заключение мешает мне писать книги. Поэтам не пристало меня судить, а если они хотят это делать, то пусть знают, что я смог написать «Смертника» и «Богоматерь цветов» только потому, что я вор, с ворами живу и вместе с ними рискую. Понятно, что никто не станет всякого вора вызволять из тюрьмы, но вора-поэта вызволяют. Разве не прекрасно, в самом деле, когда люди из кожи вон лезут только для того, чтобы спасти психа, который занимается такой никчемной на взгляд непосвященного вещью, как писание стихов.

Я же не требую социальных потрясений, но пусть, по крайней мере, не уклоняются от естественного человеческого долга. Кокто меня предал! И как раз тогда, когда я так на него рассчитывал, за неделю до суда. Он не ответил на мое последнее письмо. Ты не представляешь, Франц, как глубоко это меня задело. Он обязан меня защищать. Он, а не кто другой, потому что именно он внушил мне самому и остальным, что у меня есть талант. Получается, он не понял: я Жан Жене только потому, что я вор. Без этого я — ничто. Значит, он не стал бы защищать наркомана, написавшего «Опиум»? В общем, это меня совершенно подкосило, не знаю, что делать, что сказать. Слоняюсь по камере, как последний кретин. Пойми, я же считал его своим другом.

Теперь о других делах. Гарсон не хочет передавать мне «Чудо о розе» из-за содержания. Боится, как бы у судьи, который разрешил мне держать рукопись в камере, не было неприятностей. Словом, очередная подлость: препятствовать созданию произведения искусства для того, чтобы уберечь от неприятностей чиновника, судью или не знаю кого! Если он обнаружил, что в рукописи есть скабрезности, значит, он ее смотрел. А заодно и его секретарь, и еще не знаю кто. Если всякий идиот будет смотреть книгу, она испортится, как портится майонез от дыхания беременной женщины. В Морване говорят, что крольчиха сжирает собственный помет, если кто-нибудь на него посмотрит, пока детеныши не подросли. В конце концов и я сожру книгу, а потом выплюну ее им в рожу.