Франц Кафка не желает умирать

Да, еще совсем недавно Роберт действительно пользовался доверием и благосклонностью человека, чьи ум и чувственность самым решительным образом влияли на его мысли, он был ему и другом, и врачом. Эта дружба отличалась совсем иным привкусом, чем отношения, связывавшие Кафку с Бродом, ведь она строилась по мерилу не крещенской купели и студенческой скамьи, а болезни и смерти. Бесконечно далекая от юношеской любви, от философских и идеологических споров, от садов Пражского университета, где Франц познакомился с Максом, она купалась в горьком одиночестве санаторных палат, выковываясь в дни, казавшиеся бесконечными. Обедая и ужиная с Кафкой, перенимая его знания и внимая советам, Роберт, как собирающий самородки золотоискатель, разделял его боль и страдал сам, с той же жадностью вдыхал воздух, по мнению докторов, способный принести спасение, литрами поглощал сметану и чуть ли не бочками хлестал молоко, которое, как утверждалось, могло излечить болезнь. Вместе они совершали по горным тропам прогулки и подбадривали друг друга, если кому-то хотелось от них отказаться, ведь каждый шаг в снегах Высоких Татр укреплял здоровье и продлевал жизнь. Оба разделяли невысказанную страсть к молодым пациенткам санатория, жаждая приблизиться к жизненным силам молодости, но не могли окунуться в нее с головой и забыться, страшась от общения с ними еще больше заболеть и навлечь на себя чужую смерть, поэтому лишь переглядывались щенячьими глазами, обменивались понимающими улыбками и воспаленными взглядами лихорадочных глаз. В едином порыве они сочувствовали соседу, скончавшемуся накануне в страшных мучениях наполненной его жуткими криками ночью, равно как и старику, который умер третьего дня – тихо, достойно и незаметно ушел, продемонстрировав такт больного человека в летах и не желая, чтобы его кончина хоть как-то нарушила установившуюся повседневную жизнь окружавшей его молодежи. Долгие месяцы Роберт разделял страх со своим другом, наставником и братом – страх перед смертью, страх перед лихорадкой и кашлем, страх задохнуться, закашляться, потерять вес. Ходил с ним рука об руку по краю пропасти, выплясывая в своих кошмарах на пепле умирающих вместе с черными ангелами, кружащими в хороводе на безоблачном, синем небе матлярского санатория, танцевал со смертью и с Францем Кафкой.

Он ведет автомобиль по дороге из Вены в Прагу, понимая, что это эпилог эпопеи его вечных поездок из Будапешта в Прагу, из Праги в Берлин, а из Берлина в Вену, растянувшейся на несколько лет. Европа для него была огромным манежем, где он то и дело катался на лошадях. Теперь ярмарка закончилась, и манежа больше нет. Пора спешиваться и уезжать из этого гнилого центра Европы. Без Кафки Прага превратилась в город-призрак, ничем не лучше Будапешта и томной Вены, этой мудрой провинции Берлина. Теперь надо ехать в Париж, может, даже в Нью-Йорк, почему бы и нет? Исследовать новый материк, исходив из конца в конец континент Кафки.

Опять идет дождь. Роберта одолевает усталость, ему недостает сил, недостает сна, недостает друга. «Мой дорогой Роберт, – написал ему как-то Франц, – прошу вас, не сердитесь и не волнуйтесь, ибо все сводится к одному и тому же; ситуация предельно ясна, мы игрушки в руках божьих, хотя с вами дело обстоит иначе, чем со мной, и нам надо это компенсировать ценой нечеловеческих усилий». «Между оптимистом и пессимистом, – думает он, – нет никакой разницы, в обоих случаях работает воображение, по привычке впадая в крайности». Друг говорил «мы», ставя знак равенства между Робертом и своей августейшей персоной. И образованного ими сообщества, Клопштока и Кафки, ему было вполне достаточно, чтобы чувствовать себя счастливым. Вот она, гармония двух К. Франц советовал ему читать Кьеркегора, которого постоянно перелистывал сам, считая своим учителем. Говорил, что видел себя в нем как в зеркале, а его философские труды считал ориентиром и маяком. Даже оказал Роберту доверие, подарив собственный экземпляр его труда «Болезнь к смерти» с собственноручными примечаниями ко второй книге «Всеобщность отчаяния»:

Поскольку врачи утверждают, что каждый чем-то да болеет, то, хорошо разбираясь в людях, можно также утверждать, что от отчаяния не застрахован никто.

Эта фраза тоже была снабжена его собственноручной пометкой, которая нравилась ему больше всего:

Отчаяние, теряющееся в бесконечности, это лишь плод воображения.