Франц Кафка не желает умирать

В чемодан я сложила лишь самое необходимое, два бесполезных платья, ночную рубашку… Решила оставить почти пустым, дабы уместить воспоминания о тебе. Любовь моя, я забрала и везу с собой твои тетради. Твои труды следуют за мной в сопровождении твоей души. Милый, я помню те сумасшедшие берлинские дни, когда мы с одинаковым холодом во взгляде взирали на горевшие в железной лоханке страницы и целые тетради, которые ты больше не хотел читать. Пламя пожирало твои сочинения, а ты смотрел на них и веселился. Сколько же строк на наших глазах превратилось в дым? Любовь моя, печаль моя, как же я сегодня сожалею, что не предотвратила тогда эту катастрофу и не уберегла от огня твои рукописи. Что помешало мне остановить твою руку, разжигавшую этот костер? Надо было сказать: «Нет, принц мой, твои творения священны». Чтобы вот так созерцать, как исчезают в пламени твои тексты, мне надо было сойти с ума от любви к тебе и рабски принимать каждую твою мысль. Но клянусь тебе, милый, – все, что я сумела сохранить, переживет любые катаклизмы и пожары, которые когда-либо вспыхнут по вине человека. У меня в чемодане все, что от тебя осталось, все, что ты сочинил, многие исписанные твоей рукой страницы и тетради. Уцелев в безумном горении наших душ, они будут согревать меня каждый раз, когда я стану их читать. Взяв первую из сотен твоих страниц, я тут же услышу твой голос, почувствую твое дыхание, загляну в твою душу. Мой чемодан – футляр для гигантского бриллианта, огромного, как Гималаи, и сверкающего, как луна. Мой чемодан таит в себе частичку твоей души, которую Господь в своем благодушии соблаговолил мне оставить. Частичку души, твой взгляд на мир, твой вкус и мысли. Любимый мой, ты говорил, что там есть пьеса для театра, четыре-пять рассказов и новеллы. А страницы твоего дневника, на мой взгляд, являют собой творение величавее Библии и прекраснее «Илиады». В глубинах моего чемодана кроется весь гений Гомера и лучшая часть божественного благословения. Ты вырвал у Макса обещание сжечь все, что хранилось у него. То, что, по твоему разумению, недостойно внимания читателя. Но как ты, любовь моя, в своем безумии мог подумать, что у тебя есть хотя бы что-то, чего не должны читать люди? Да одна-единственная твоя строчка стоит всего Гоголя и Гете, Пушкина и Толстого. Милый мой, я не знаю, сдержал Макс данное тебе слово или нет. Я ничего тебе не обещала и сохраню жизнь твоему голосу, твоим мыслям. Ничто, ни люди, ни смерть, не сможет отнять у меня то, что осталось от тебя, от твоего голоса и души. Я хочу, чтобы все твои тетради положили ко мне в гроб. В музее твоей души, в который превратился мой презренный чемодан, также лежит деревянная щетка для волос, с которой ты никогда не расставался. Та самая, что была у тебя в Берлине. С помощью ее щетины я вчера долго причесывала твои виски, когда ты, покинув этот мир, нанес мне оскорбление.

Мой вечный принц, любовь моя, твои бренные останки не найдут упокоения на кладбище в Праге. То, что осталось от тебя, я сохраню на дне чемодана, обустроив в самом потайном закоулке моей души твой склеп.

Роберт

Дождь прекратился, небо прояснилось. Они едут по деревне. По обе стороны главной улицы высятся утопающие в цвету деревья, под которыми выстроились фахверковые дома с сияющими белизной фасадами. «Здесь, должно быть, хорошо жить», – думает он. За окном мелькает площадь с конной статуей какого-то офицера, который с шашкой наголо будто защищает виднеющееся чуть дальше здание церкви. В стройном ряду домов выделяется какой-то ресторан. Со вчерашнего дня у него во рту маковой росинки не было. Через несколько метров он останавливает машину и заглушает двигатель. Буквально в следующее мгновение Дора открывает глаза и поворачивает в его сторону голову. Почему они остановились? Он отвечает, что им хорошо бы чего-нибудь поесть.

– Хорошо? Кому?

– Нам, – едва слышно отвечает он, – нам хорошо бы чего-нибудь поесть.

Она говорит, что это неприлично.

– Неприлично? – переспрашивает он, ровным счетом ничего не понимая.

– Ты не находишь, что садиться за стол без Франца неприлично?

– Рано или поздно, – спокойно отвечает он, стараясь вложить в голос побольше убедительности, – нам придется научиться делать без Франца все, что только можно.

– Ты хочешь сказать «жить»?

Он молчит.

– Даже не думай! Ни на секунду! – продолжает она, смотрит ему прямо в глаза и добавляет: – Знаю я вас, докторов, вечно считаете, что вам все позволено!

В знак протеста он заявляет, что считает себя не врачом, а другом Франца.

– Врач, друг, ты всегда ставишь на двух лошадей! Даже не надейся убедить меня без него жить!

– Я ни на что и не надеюсь.

– Э, нет, Роберт, надеешься, да еще как. Все время только то и делаешь, что надеешься! Ты ведь у нас заядлый оптимист. До самого конца надеялся его спасти! И убедил в этом меня. Заразил этой твоей надеждой. Даже сейчас я надеюсь пробудиться от этого кошмара и увидеть, что он по-прежнему рядом. Но нет, рядом со мной не он, а ты!

С этими словами она барабанит по его плечу кулачками.