Франц Кафка (Вальтер Беньямин)

Ваше сочинение о Кафке я внимательнейшим образом прочел трижды и хочу Вам сказать следующее: по моему общему впечатлению это весьма значительная работа. Это, безусловно, внутренне законченная попытка объяснения, которое невозможно опровергнуть указанием на то, что какие-то отдельные вещи кто-то наверняка сочтет «ошибочными» или увидит их иначе. Как это обычно и бывает, Вы должны видеть свою благородную задачу в том, чтобы оградить Ваше сочинение от подобных нападок, для чего, я бы сказал, основные идеи необходимо развить еще яснее – первобытный болотный мир, жест, забвение, согбенность, – с тем чтобы читатель сразу знал, чего ему от Вас ждать, а чего – не ждать. В этом смысле, независимо от моих конкретных возражений, я имею некоторые сомнения относительно формы сочинения[171]. Это форма мистическая, почти эзотерическая. Между тем как раз Брехт, в близком соседстве от которого Вы в данное время все-таки не совсем случайно живете, должен был бы показать Вам в новом свете, что такое понятность (к которой, впрочем, Вы на свой манер тоже стремитесь, чего я никак не отрицаю). Мне по крайней мере казалась бы весьма соблазнительной задача еще раз переписать эту работу как трезвый и спокойный доклад, поучительно разъясняющий все существенные для него идеи, опустив при этом все притчи вроде Потёмкина и т. д. Впрочем, если Вы этого не сможете или не захотите, я это вполне пойму и не стану пытаться навязывать Вам свой идеал стиля, который и сам-то ни в коей мере не могу реализовать. В одном, однако, я нисколько не сомневаюсь: а именно в том, что для Вас творения Кафки идентичны с их как бы верхним феноменальным слоем и что Вы способны соблюсти Вашу точку зрения лишь за счет того, что неукоснительно отказываетесь признавать существование более глубокого смыслового слоя[172]. Это логично. Но сколь бы я ни пытался пойти навстречу этой Вашей точке зрения, я все равно вынужден буду сказать: Ваша точка зрения тоже содержится в произведениях Кафки, но выявить ее можно лишь искусственным путем абстрагирования, как это, к примеру, сплошь и рядом производится в феноменологии. Конкретно же это выглядит для меня следующим образом: все, что Вы говорите о жесте, театре и т. д., я, например, в произведениях Кафки ощущаю весьма слабо. Благодаря Вашей методе оно высвечивается с убедительной отчетливостью. Однако когда Вы уже в первой главе пытаетесь выявить и закрепить связь между чиновничеством и отцовством в грязи и подкрепляете этот тезис примером из «Приговора»[173] и его грязным мундиром и т. д., то все это верно только феноменально, но не конкретно, и если изъять отсюда психоаналитический «смысл» толкования, то Кайзер[174], например, очень убедительно показывает, как по мере падения сына грязь отца превращается в чистоту!!! Вообще проблема отца – это тот самый случай, когда даже вы вынуждены будете признать, что и вашему воззрению положены границы. Так что если я еще как-то могу допустить, что соглашусь с Вашим пониманием отца в «Приговоре» и «Превращении» (хотя скорее я допустил бы это по части «Одрадека»), то вот уж чему я никак не смогу поверить, что это Вы отца в «Одиннадцати сыновьях» и вправду идентифицируете с остальными отцами у Кафки[175]. Развивать эту мысль дальше, думаю, не стоит, ибо это займет слишком много времени. Как бы там ни было, но мое начальное впечатление, что история о Потёмкине в смысле доказательной силы рассказана как-то не так, только утвердилось. Ибо именно могущество Потёмкина в этой истории с «неправильной» подписью никак не проявляется. Скорее ждешь чего-то иного – что подпись, допустим, будет верной, а Шувалкина за его наглость уволят, или еще чего-то в том же духе. Теперь о другом. Место, где Вы полемизируете против Ранга, с логической точки зрения не вполне корректно[176]. Вы, к примеру, утверждаете, что эта, мол, концепция основывается на томике из наследия Кафки, а посему, дескать, нет необходимости прилагать ее к самим произведениям.