Франция. Магический шестиугольник

Кафе есть и в Лувре, и в Версале, и в здании знаменитого театра «La Сomedie Francaise» – собственно, эта неотъемлемая и, возможно, главная составляющая парижской жизни и создает ощущение сосуществования всех эпох, стилей, народов. Кафе оживляют исторические монументы, которые, таким образом, не просто «посещают» – в них живут, как живут люди и в домах XIII века, которых сохранилось немного, но они за семь веков не превратились в рухлядь благодаря чисто французской черте: ежедневно поддерживать в первозданном виде все свои сооружения и ценности. Отколупнулся кусочек штукатурки – тут же заделали, нагадила птичка – тут же помыли. Я жила в доме XVIII века, где построенную тогда же деревянную винтовую лестницу в подъезде натирали каждый день – оттого она и не снашивается уже два века. На доме этом не было таблички «памятник архитектуры» – дом как дом, каких много в Париже.

Лувр впустил в себя стеклянную пирамиду, оставаясь самим собой. Пирамида стала приглашением новому тысячелетию спуститься в музей предыдущего.

Шарль Бодлер сетовал в стихах: «Старого Парижа больше нет, форма города меняется, увы, быстрее, чем сердце смертного». Мопассан, как извест но, ненавидел построенную при нем Эйфелеву башню, считая, что эта пошлая железяка непоправимо испортила город благородного серого камня. Но в том и фокус Парижа, что он постоянно встраивает в свою историю современность, монтирует ее в живую жизнь. В отличие от России, история во Франции не отменяется и не заменяется «новыми веяниями»: Лувр впустил в себя стеклянную пирамиду, оставаясь самим собой.

Центр современной культуры Жоржа Помпиду– с вывернутыми наружу разноцветными трубами-кишками. Это был писк моды семидесятых.

Пирамида стала приглашением новому тысячелетию спуститься в музей предыдущего и посмотреть через стекло на каменные дворцы вокруг, как смотрят на драгоценную картину в раме, понимая, что ничего подобного уже не будет создано. Район, известный как «Чрево Парижа» (так называется и один из романов Эмиля Золя), когда-то был дном, клоакой. Решено было нехорошее место сделать как можно более благородным. Сначала построили Бобур, он же центр современной культуры Жоржа Помпиду, – с вывернутыми наружу разноцветными трубами-кишками. Это был писк моды семидесятых, архитекторов пригласили самых знаменитых – англичанина Ричарда Роджерса и итальянца Ренцо Пьяно. Пьяно объяснял свой проект как желание «разрушить пугающий образ культурного учреждения, это мечта о свободе отношений между искусством и людьми, и чтоб одновременно можно было вдыхать город». Не он первый сказал: «вдыхать Париж», но он не цитировал, а выразил собственное ощущение. И потому построил прозрачное здание. Бобур достиг своей цели, культурная жизнь в нем забурлила, но в двух шагах дно продолжало клубиться. Тогда на этом месте построили подземный торговый центр и пересадочную станцию нескольких линий метро. О прежнем чреве Парижа ничто больше не напоминает. И все равно, на соседней улице Сен-Дени жмутся по стенкам проститутки, и наркоманы поздно вечером облепляют ступени, ведущие в красочное подземелье. Место продолжает излучать свои волны, но насколько благоустроенным стало место, настолько респектабельнее стало и дно – просто безобидные маргиналы.

Жан-Люк Гэдар. С ностальгией вспоминают парижане об «интеллектуальных» взрывах 50-х.

Французы посчитали, что Триумфальной арке, стоящей в центре площади Этуаль, нужна рифма 20 века, и построили чуть дальше на западе Парижа колоссальную квадратную скобку, светящуюся вечером разными цветами, – Grande Arche de la Defense. Когда едешь по западному шоссе, видишь ровно в проеме арки Дефанс классическую Триумфальную – ее как бы вставили в современную раму. Район Дефанс – новый, это парижский Нью-Йорк: небоскребы, каждый из которых построен по индивидуальному проекту. Так что назвать это в нашем понимании новостройкой никак нельзя.