Француз

Понемногу Мартинэ втянулся в свою военную жизнь и даже полюбил ее. В обыкновенное время он бывал не особенно умен и прыток, ко каждый раз, что приходилось выступать в поход, воюя то в Испании, то в Германии, Мартинэ преображался, был толковым, часто отважным и в трезвом виде. Так прошло около десяти лет боевой жизни, и совершенно незаметно бывший целовальник стал генералом.

Одним словом, Мартинэ был хорошим солдатом, дельным командиром не в силу своих личных качеств, а в силу навыка, привычки, в силу французской поговорки: «À force de forger on devient forgeron!»[42]

Таких поневоле даровитых офицеров было в наполеоновской армии много. Слишком уже давно, слишком много и часто делали они свое военное дело, чтобы не сделаться дел мастером.

Разумеется, теперь, будучи в генеральской форме, толстый, пузатый, полнолицый, с огромным ртом и маленькими глазами, генерал Мартинэ оставался тем же безграмотным, неразвитым целовальником.

Обойдя в рядах наполеоновских войск всю Европу, он, разумеется, о географии не имел никакого понятия. Он делил мир Божий на две половины: Францию и не Францию.

Когда армия двинулась в Германию, Мартинэ, будучи еще полковником, спрашивал, опять ли в этой Германии будут испанцы или какие другие полудикие. Перед походом в пределы la sainte Russie[43] он любопытствовал узнать, как они двинутся — сухим путем или повезут их на кораблях? И, узнав, что Россия — не Америка, выговорил равнодушно:

— Tiens[44], я думал, что это за океаном.

XXII

При генерале Салерме состоял адъютантом капитан Маньяр и затем денщик, который заведовал гардеробом и вещами барона и в то же время справлял разные поручения. Фамилия его была Colin, поэтому барон, несколько переиначивая фамилию своего адъютанта Маньяра, говорил, что он в исключительном положении, что он во время кампании как будто играет в жмурки.

— Передо мной вечно Colin-Maillard! [45] — шутил он.

Маньяр, тридцатилетний человек, нормандец по происхождению, был любимцем барона, потому что был подходящим к нему по воспитанию и по внешности. Из зажиточной нормандской семьи простых буржуа Маньяр попал в ряды наполеоновской армии не так, как барон: в его душе не было никакой разладицы.

Его отец, да и вся семья восторженно относились к новому императору — победителю всего мира, и отец Маньяра убедил сына воспользоваться таким временем и сделаться дворянином.

Прежде были во Франции прирожденные дворяне, noblesse d'extraction, a теперь явились дворяне оружия, noblesse d'épée, и это новое дворянство далеко оставило за собой прежнее. Да и немудрено. Прежнее наполовину погибло под гильотиной и было разорено наполовину, бежало и рассыпалось по всей Европе. А кто и остался во Франции, то как-то стерся с лица земли. А из этих новых дворян, из членов этой noblesse d'épée, не десяток, а сотни стали генералами, а с десяток стали маршалами Франции. Одним словом, родители Маньяра убедили Эдуарда Маньяра идти в военную службу.

И теперь в очень короткий срок времени Маньяр был уже капитаном. Однако, будучи в строю, а затем адъютантом у двух генералов еще до барона Салерма, Маньяр нигде не отличился.

Вместо того чтобы втянуться в эту боевую жизнь и честолюбиво добиваться всего, что можно было нахватать, Маньяр, напротив того, только и мечтал о том, когда эта цыганская жизнь прекратится и можно будет вернуться к себе в родной город, жениться и зажить тихо и мирно. А за все это время не только жениться, но даже и увлечься какой-либо красавицей было не время.

Маньяру было тридцать лет, а между тем до сих пор он только раз мельком увлекся на два месяца какой-то немкой в Баварии.

Среди утомительнейших походов и отчаянных битв, состоя при генерале и рискуя своей жизнью сравнительно меньше других, Маньяр завидовал не тем из знакомых, которые хватали награды и повышения, а завидовал по дороге все мирным гражданам-семьянинам.

Постоянно во всех походах и теперь в Москве, в этом самом глебовском доме, Маньяр в свободное время вздыхал и мечтал жить в небольшом городе Нормандии или в деревне. Быть женатым, иметь жену красивую, любящую, тихую и детей, с которыми гулять по саду, удить рыбу, даже играть в лошадки.

Но эти мысли были истинными грезами, самыми несбыточными, какие только могли витать в мозгу человека. То, о чем думал Маньяр, в его положении было тем же, как если бы он, нищий-калека, просящий подаяние, мечтал бы постоянно о том, чтобы быть миллионером.

Иногда это приходило ему на ум, и он восклицал раздражительно: