Французская литературная классика на отечественном экране и русская на французском. Материалы научной конференции 9–10 декабря 2012 г.

Поэтому не для Кроткой Божий мир, что остро ощущает она конфликт между третьим этапом, где духовно хочет пребывать, и вторым, где она реально живёт. И именно это Брессон чутко уловил в произведении русского писателя. Вспомните его горькие слова о современности, сказанные в интервью в 1977 году. Этот-то «второй этап» режиссёр и показывает в своей «Кроткой», замкнув героиню в духовно «безвоздушное, безлюбовное» пространство. Помните, как определяется ад в христианстве: страдание от невозможности любить. Вот такой ад и показывает нам Брессон. Город, заполненный чередой «текущих» машин – перманентная «пробка», телевизор, показывающий автомобильные гонки, ритм обывательской жизни – с работой в магазине (здесь для Брессона важно, что это ломбард, не потому, что герой, как у Достоевского, хочет провокационно пасть на самое дно, а потому что здесь обмен вещей на деньги становится символом человеческой жизни на «втором этапе»); походом в кино и театр – не для переживания катарсиса, а для развлечения, искушения, провокации греха (в кино герои смотрят «Бенжамен, или Дневник девственника», либертинский тон которого провоцирует Кроткую); выезд за город с рекламно-счастливым «фасадом»: обнимающаяся пара с букетом полевых цветов (поэтому Кроткая и отбрасывает от себя этот стандартный букет). Жизнь-клише, жизнь-стандарт, жизнь-эрзац. Отсутствие подлинности, страх современных людей перед ней, боязнь выразить свои чувства, да и вообще их иметь – вот, что тяготит героиню. На этом конфликте Брессон делает акцент, и рассказчик в фильме представляет эту духовно чуждую героине среду. В отличие от повести Достоевского, где мотив поединка между рассказчиком и Кроткой есть противоборство гордыни и смирения как двух духовных полюсов. У Достоевского гордый рассказчик любит Кроткую, но под влиянием своей титанической и изощрённой гордыни свою любовь скрывает. У Брессона рассказчик скрывает свои чувства, т. к. он – типичный продукт «второго этапа», персонаж «фельетонной эпохи» (по Гессе) – масштаб личности иной, чем у героини. И других в окружении Кроткой нет. Вспомним, как ювелирно воплощает эту мысль Брессон: Кроткая читает книгу о птицах (вернее, какой-то орнитологический атлас, представляющий скелеты птиц!), а рассказчик её уверяет: «Мы уедем, уедем. Магазин был ошибкой – мы его продадим. И уедем». – «Куда?» – «Да мало ли красивых мест, где много солнца!» – «А мы, мы останемся прежними?»

В чём верен Брессон Достоевскому, так это в форме внутреннего монолога. В «Кроткой» это рассказ героя служанке Анне. Брессон делает это ювелирно- он не делит повествование на «прошлое» и «настоящее» – всё в фильме течёт одним потоком («Фильм – это настоящее. Это непрерывное настоящее», – говорил режиссёр в цитируемом уже документальном фильме). Рассказ, слово рождает мысль и чувство, – так Брессон передаёт эту диалектику мысли-чувства Достоевского, которая и характеризует больше всего стиль писателя. И эта форма одновременности прошлого-настоящего в картине Брессона глубинно передаёт стиль Достоевского.

В следующей своей картине «Четыре ночи мечтателя», сделанной в 1971 году, Брессон снова обращается к Достоевскому – к «Белым ночам». Он указывает в титрах имя русского писателя, а в интервью журналу «Ами дю фильм э де ля телевизьон» оговаривается, что «позволил себе искромсать его, потому что – вещь не безукоризненная»[46]. В действительности вещь эта Фёдора Михайловича совершенно изумительная, глубокая по постановке важнейших религиозно-философских вопросов. Я бы сравнила её с «Тонио Крегером» Т. Манна, который в небольшой новелле ёмко сказал то, о чём потом напишет в «Волшебной горе» и в «Докторе Фаустусе» – о природе творчества и типе творца, художественно одарённой натуре, о взаимопроникновении миров – реального и вымышленного, художественно созданного, об этом дивном феномене – художественная реальность. Это же и у Достоевского в «Белых ночах». Кто он, Мечтатель Достоевского, создающий в своём воображении миры и полнокровно живущий именно там, а не в промозглом сером Петербурге, который он, кстати, хорошо знает и своим чувством одушевляет? Когда он рассказывает о своей страсти Настеньке, та сочувствует, но своей чистой душой говорит: «Но ведь это же – грех!» В принципе, характерное для современного человека аутентичное состояние ухода в виртуальные миры – явление не новое. И здесь Достоевский даёт духовную оценку ему. Отчего «грешит» Мечтатель? Оттого, что не находит красоты и полноты в мире реальном, в мире экзистенциального одиночества и повреждения грехом. Но бегство от жизни – грех. Мечтатель в плену у своей страсти, как Мишель у своей – виды греха разные, а механизм зависимости от него – один. Здесь же встаёт вопрос: а природа творчества к этому имеет отношение и где грань между ней и жизненной пассивностью? И то, что Достоевский эти концы сводит, – характерный духовный подход великого русского писателя.