Французская няня

Служанка, которая всего полчаса назад передала через окошко половину сладкого пирога подмастерью стекольщика, который за ней приударял, решила, что лучше будет промолчать. И, когда хозяйка сказала: «Последняя услуга, Лизетта: выбери из своих шерстяных чулок две лучшие пары. Завтра я дам тебе вместо них другие», — служанка ответила с улыбкой:

— Слушаюсь, мадам.

— И снеси вниз мою шерстяную шаль из Пиренеев, — добавила Селин. — Темно-зеленую, которую я больше не ношу, потому что месье не нравится цвет. Две льняных простыни и полосатое одеяло из комнаты для гостей. И скажи Жан-Батисту, чтобы закладывал большую карету.

— По такой погоде, мадам? Лошади простудятся.

Селин бросила на служанку испепеляющий взгляд.

— Ну и что? Это их работа. Или ты хочешь, чтобы твоя хозяйка пешком тащилась на Монмартр провожать эту крошку?

— Вы — провожать, мадам? Благоразумно ли? Вас продует.

Хозяйка рассмеялась. Лизетта была ее личной горничной. Сколько раз она помогала ей одеваться вечерами, еще и не в такую метель, — и Селин выезжала из дому в открытом платье, отправляясь в театр или в гости.

— Молоко пропадет, — настаивала служанка.

При этих странных словах, которые Софи сочла каким-то испанским выражением, означающим дурное расположение духа, лицо прекрасной дамы изменилось.

— Бог не допустит! — воскликнула Селин Варанс и прижала руки к груди. Потом задумалась на мгновение. — Ты права. Туссен поедет проводить… ты не сказала до сих пор, как тебя зовут, дитя мое.

— Софи Гравийон, — прошептала Софи, теряясь еще больше.

— Провожать Софи поедет Туссен. Беги собираться, моя сладкая шоколадная конфетка. Одевайся тепло.

2

Хотя карета была хорошо закрыта и обита изнутри бархатом, Туссен, к большому удивлению Софи, кутался в длинную, до пят, шубу.

— Знаешь, когда я приехал в Париж, я вообще не знал, что такое снег, — сказал мальчик, показывая на кружившие за окном кареты снежинки. — А когда впервые увидел его в саду у мадам, то бросился наземь и начал лизать. Я думал, это сахар или взбитые сливки. Вот какой я был дурак! У нас, чтобы не замерзнуть, достаточно полотняной рубашки с длинным рукавом.

«Где это — у нас?» — подумала Софи, не осмеливаясь задать вопрос. Ее спутник вызывал у нее жгучее любопытство. Она знала, что в Новом Свете, где у Франции есть колонии, в некоторых странах так жарко, что люди ходят голышом и ничуть не стыдятся. Пьер Донадье в Кабинете публичного чтения показывал ей картинки в журналах и объяснял, что даже если они дикари и ходят голыми, это не повод, чтобы французы и другие европейцы лишали их свободы и кнутом заставляли работать в копях или на плантациях. «Рабство» — вот какое он употребил слово. «Несправедливо, что одни люди делают рабами других людей, Софи», — говорил он, сердито стуча пальцем по бумаге.

«Даже если у них черная кожа, — добавил дома ее отец. — Все люди равны, у всех равные права, вот как говорила Великая революция!»

«Так написали депутаты Национальной ассамблеи в „Декларации прав человека и гражданина“», — поправил его Пьер Донадье.

Сейчас обрывки тех разговоров беспорядочно крутились у Софи в памяти.

«Руссо, великий философ, — пояснял Пьер Донадье, — писал, что люди становятся злыми и жестокими из-за цивилизации. А до него это сказал граф Бугенвиль, исследователь, который первым открыл острова Тихого океана…»

«Который похоронен здесь, на Монмартре, в Голгофском монастыре», — перебила его Фантина.

«Бугенвиль, — продолжал Донадье, — во время своего путешествия лично удостоверился, что люди в естественном состоянии, те самые, кого мы называем дикарями, еще не развращены нашей страстью к деньгам и понятием личной собственности и полны добра».

Это очень утешительно, думала теперь Софи. И предупредительное отношение Туссена это только доказывало. В последний момент, когда мадам Варанс уже прикрепила булавкой к шали, в которую была закутана Софи, платок с шестьюдесятью франками, мальчик, прежде чем запрыгнуть внутрь, о чем-то пошептался с Жан-Батистом, и они вместе погрузили в карету мешок с углем.

— Это для жаровни ее матери, — услышала девочка их шепот.

Набравшись храбрости, она застенчиво дотронулась до руки своего юного провожатого.

— Ты ведь дикарь, правда?

Услышав эти слова, Туссен захохотал.

— Да, точно! Месье Эдуар то и дело называет меня дикарем, особенно когда злится. Хотя когда я был маленький, то там, в колонии, проводя целый день рядом с моей первой госпожой, я смог приобщиться к воспитанию, которое обыкновенно получают белые. К несчастью, когда мадемуазель Атенаис вышла замуж, ее супруг, погрязнув в долгах, решил, что за раба с моими достоинствами можно выручить хорошие деньги, и сразу же выставил меня на продажу.

Софи смотрела на него огромными глазами. Раб? На продажу? Как же он очутился в Париже, где нет ни плантаций, ни копей?..