Французская новелла XX века. 1940 – 1970

Мать моя тоже с детства верила в божескую милость, но год проходил за годом, и чем дольше стирала она на людей, чем сильнее сводило ей ревматизмом суставы, чем чаще приходилось ей прибегать к жавелевой воде, полоща белье прямо в реке при любой погоде, тем больше ветшала ее вера, пока не износилась вовсе.

Я вовсе не утверждаю, будто коммунистом нельзя стать, не исходив всех тех дорог, что выпали на долю четы Бреко, однако надо признать, что мысль об этом гораздо скорее приходит в голову, когда продираешься сквозь заросли шиповника, чем на прогулке средь розовых кустов перед фамильным замком.

Дядя Эжен нанялся кучером-садовником к одному из местных нотариусов. Наслушавшись поучительных разговоров о том, как скупать земли у крестьян, попавших в беду, как перепродавать их тем, кто побогаче, или как улаживать дела о наследстве, он понял, что нашел верный путь.

И вот, почувствовав себя достаточно окрепшим, чтобы летать на собственных крыльях, дядюшка возвратился в родные края и сделался торговцем недвижимостью.

Прошлым летом, оказавшись на Луаре и проезжая по дамбе, что как раз напротив Люина, я вдруг узнал старый трактир у поворота дороги, спускавшейся от реки к городу.

Еще мальчишкой я приходил сюда играть с сыном трактирщика.

«Сделаем-ка остановку, — подумал я, — и пропустим по стаканчику во славу этих мест». При входе в трактир у меня часто забилось сердце, — и немудрено: ведь прошло, почитай, шестьдесят пять лет, а здесь ничего не переменилось, только трактирщик был мне незнаком; я попросил его принести бутылку «вуврэ» или «монлуи».

— Сухого или сладкого? — спросил трактирщик.

Тут я хочу всем вам дать дружеский совет: если случится — а так случается нередко, — что вас спросят, какое «вуврэ» или «монлуи» вы предпочитаете, сухое или сладкое, отвечайте не моргнув глазом: «Принесите бутылочку из урожая такого-то года», и при этом глядите трактирщику прямо в глаза.

Он улыбнется понимающе, отнесется к вам с величайшей предупредительностью, и вы отведаете настоящего «вуврэ» или «монлуи»; оно может оказаться сухим или сладким, — все зависит от года сбора либо от сезона, когда вы будете его пить, — только и всего.

Ибо вино, если оно настоящее, — это кровь виноградника, а виноградник, даже упрятанный в бутыли, продолжает жить в этой крови, выжатой из него и должным образом процеженной. Он начинает буйствовать, как только в лозе пробудится сок, еще пуще неистовствует в пору цветения и позже, когда из недозревших еще ягод готовят «кислое» молодое вино, пока наконец, уже слишком старый и утомленный борьбой, не становится смирным напитком, в котором дремлет избыток достоинств: благородный оттенок, тонкий букет и дивный аромат — и тогда нам остается только уметь им наслаждаться.

Отпивая вино маленькими глотками, смакуя его и прополаскивая горло, я подумал о дяде Эжене и вдруг загорелся нетерпением узнать, что с ним теперь.

— Вы про господина Эжена? — осведомился трактирщик. — О, это самый состоятельный человек в здешних краях! И притом весьма достойный. Да, ему уже за девяносто. Теперь, на старости лет, господин Эжен остался совсем один; все свое состояние он завещал люинскому приюту для престарелых, получил там для себя отдельную комнату до конца дней и живет припеваючи!

Бедный дядюшка Эжен! Я его понимаю: я хоть ему и племянник, но никогда не рассчитывал стать его наследником.

Мысль о дяде никогда не связывалась у меня с представлением о наследстве, — слишком велика была пропасть, отделявшая сына прачки от его разбогатевшего родственника.

Таким уж меня, Жана Бреко, сделала жизнь; в канун Нового года меня, совсем еще крошку, моя бедная мать посылала поздравлять с праздником своих клиентов; по обычаю, бедняк, вроде меня, получал за поздравление гостинцы, и я чувствовал себя таким завзятым попрошайкой, что ощущение это сказалось потом и на моих отношениях с богатым дядюшкой: «Если я навещу его, — казалось мне, — он, пожалуй, решит, что я хочу к нему подольститься».

«А ну его!» — зарекся я. Позднее моим сознанием завладели иные понятия — понятия рабочего человека, тем прочнее укоренившиеся во мне, что они не имели ничего общего с представлениями торговца недвижимостью.

Чего-чего, а наследников у дядюшки Эжена хватало; бесчисленные племянники и племянницы со стороны моей тетки наперебой заискивали перед ним, и если он, нажив состояние, остался в старости один, как перст, то это потому, что хорошо знал, чего стоят излияния его родственников.

Столько дел о наследстве прошло через его руки! Как часто приходилось ему видеть наследников, что бросались к нотариусу и чуть ли не дрались над свежей могилой богатого родственника или состоятельного отца!

И вот дядя передал все свое добро в богадельню. Бедный мой дядюшка Эжен, как я его понимаю: он ни в чем не нуждается, ноги его обуты в мягкие шлепанцы, ест он понемножку, ровно столько, сколько в состоянии переварить желудок человека, которому перевалило за девяносто, — все равно, богат он или беден.