Французская повесть XVIII века

— Вы ошибаетесь, Гардейль оказался неблагодарным. Наступил день, когда девица де Ла-Шо очутилась одна на этом свете, лишенная чести, состояния, поддержки. Я выразился не совсем точно. Некоторое время с ней оставался я. Доктор Ле-Камю остался с ней на всю жизнь.

— О, мужчины, мужчины!

— О ком вы говорите?

— О Гардейле.

— Вы видите дурного человека, а не замечаете рядом хорошего. В этот день скорби и отчаяния она прибежала ко мне. Это случилось утром. Она была бледна как смерть.

О своей участи она узнала лишь накануне, но казалось, что она страдает уже давно. Сейчас она не плакала, но видно было, что много плакала раньше. Она упала в кресло и не говорила, не могла говорить. Только протягивала ко мне руки и стонала.

«Что случилось? — спросил я ее. — Разве он умер?» — «Нет, хуже, он больше меня не любит, он бросил меня…»

— Продолжайте…

— Я не могу; я ее вижу, слышу, глаза мои наполняются слезами.

«Он не любит вас больше?» — «Нет!» — «Он вас бросил?» — «Увы, да! После всего, что я для него сделала! Сударь, мысли мои путаются; сжальтесь надо мной, не покидайте меня… Только не покидайте меня!»

Произнося эти слова, она уцепилась за меня и не отпускала, словно кто-то хотел схватить ее и увести.

«Не бойтесь…» — «Я боюсь только самой себя!» — «Что можно для вас сделать?» — «Прежде всего спасти меня от самой себя. Он больше не любит меня… Я ему опротивела, надоела! Ему скучно со мной. Он меня ненавидит, он меня бросил… Он меня бросил… бросил!..»

Дважды повторив эти слова, она умолкла, а затем послышался конвульсивный смех, в тысячу раз более страшный, чем крики отчаяния или хрипы агонии. За смехом последовали вопли, плач, нечленораздельные слова; взоры ее были обращены к небу, губы дрожали. Нужно было дать вылиться этому взрыву горя, что я и сделал; я обратился к ее рассудку только тогда, когда увидел, что она совсем разбита и оцепенела. Я заговорил:

«Он вас ненавидит, он вас покидает. Но кто же вам это сказал?» — «Он сам». — «Все-таки надейтесь и мужайтесь. Ведь он не чудовище!..» — «Вы его не знали раньше, но теперь узнаете. Это чудовище, каких больше нет, каких не бывало еще никогда». — «Не могу этому поверить». — «Вы в этом убедитесь». — «Он любит другую?» — «Нет». — «Не возбудили ли вы в нем какие-нибудь подозрения, какое-нибудь неудовольствие?» — «Нет, нет». — «В чем же дело?» — «В моей бесполезности. У меня ничего больше нет. Я больше ни на что не пригодна. В тщеславии! Он всегда был тщеславен. Потеря мною здоровья, потеря мною красоты. Я столько страдала и так утомилась; скука, отвращение…» — «Перестав быть любовниками, люди все же остаются друзьями». — «Я стала для него невыносимым существом; мое присутствие его тяготит, мой вид его огорчает и оскорбляет. Если бы вы знали, что он мне сказал! Да, сударь, он мне сказал, что если бы его приговорили к тому, чтобы провести со мной сутки, он бы бросился из окна». — «Но ведь это отвращение не могло родиться в одну минуту». — «Почем я знаю? Он от природы такой надменный, равнодушный, такой холодный. Так трудно читать в глубине подобной души! И так тяжело читать свой смертный приговор! Он объявил его мне, и с какой жестокостью!» — «Я ничего больше не понимаю». — «Я пришла просить вас об одной милости. Можете ли вы мне оказать ее?» — «Да, в чем бы она ни заключалась». — «Послушайте, он вас уважает. Вы знаете все, чем он мне обязан. Быть может, он постыдится показаться вам таким, каков он есть. Нет, я не думаю, чтобы у него хватило дерзости и мужества… Я ведь только женщина, а вы мужчина. Человек с сердцем, честный и справедливый, может оказать большое влияние. Вы окажете на него влияние. Возьмите меня под руку и проводите к нему. Я хочу поговорить с ним при вас. Кто знает, как подействует на него мое горе и ваше присутствие? Вы проводите меня?» — «Охотно». — «Пойдемте».

— Боюсь, что ее горе и ваше присутствие оказались бессильными. Отвращение! Это ужасная вещь — отвращение в любви, отвращение к женщине!..

— Я послал за портшезом, потому что она не в состоянии была идти. Подходим к дому Гардейля, большому новому зданию, единственному по правой руке на улице святого Гиацинта со стороны площади святого Михаила. Носильщики останавливаются, открывают дверцу. Я жду. Она не выходит. Подхожу и вижу, что она вся дрожит; зубы ее стучат, как в лихорадке; колени стукаются друг о друга.

«Минутку, сударь, простите, не могу… Что я буду там делать? Я напрасно отняла у вас время, мне очень неприятно; прошу меня извинить!»

Я протянул ей руку. Она оперлась на нее, попробовала встать, но не могла.

«Еще минутку, сударь, — сказала она мне. — Вам меня жаль; вы страдаете, глядя на мое состояние».

Наконец она немного успокоилась и, выходя из портшеза, прибавила еле слышно:

«Надо войти, надо его увидеть. Кто знает? Может быть, я там умру…»

Мы перешли двор и оказались у дверей его квартиры; мы уже в кабинете Гардейля. Он сидел за своим письменный столом, в халате и ночном колпаке. Он приветствовал меня движением руки и продолжал свою работу. Затем подошел ко мне и сказал: