Французская повесть XVIII века

— Прекрасная моя графиня, — ответил он, — мы постоянно твердим красивой женщине о ее прелестях для того, чтобы в учтивой форме побудить ее дать им надлежащее употребление; зачем мы станем напоминать ей о добродетели, если наша задача — заставить забыть о ней? И еще: не надо мне угрожать; эти ухищрения хороши с мужчинами; меня же вам провести не удастся. Это, конечно, портит все дело, и я не удивляюсь, что вы призадумались: поклонник, который знает все ваши мысли, который отгадывает все, от которого ничего не скроешь — не правда ли, иметь с ним дело весьма затруднительно?

— Что ж, — ответила я, — я могу не навлекать на себя столь утомительных хлопот: я не стану вас любить.

— Ничего не выйдет, — сказал он; если вы хотите уклониться от любви ко мне, вы должны сказать вполне серьезно, чтобы я больше не приходил; более того, вы должны этого пожелать; а вы никогда этого не пожелаете. Вы любопытны, вам интересно узнать, чем все это кончится. Вы сейчас чувствуете то же, что всякая женщина в начале большой любви: они знают, что единственный путь спасения — бегство; но любовь вас влечет, она согревает сердце и помрачает рассудок; искушение вас не покидает, а проблески разума мгновенно гаснут; радость все сильнее, добродетель исчезает со сцены, любовник остается. Какое уж тут бегство? Нет, вы не убежите.

— На мой взгляд, вы немного слишком уверены в победе, — возразила я; — мой возлюбленный должен быть почтительней, а притязания его не так смелы; он должен был бы больше щадить меня.

— Иными словами, — прервал он, — вы хотите, чтобы я напрасно потерял время, которое мне очень дорого. Это не годится.

— Я вижу, женщины не приучили вас к скромности.

— Совершенно верно, — согласился он.

— И вы покоряли всех, на кого устремляли взор?

— Всех? Нет, — ответил он; — мне часто приходилось менять обличье, чтобы заставить себя любить. Первая моя возлюбленная оказалась совсем глупенькой и боялась духов. Я был так опрометчив, что заговорил с ней ночью; еще немного, и она бы у меня умерла от страха. Тщетно я объяснял ей, что я дух воздушной стихии, что мы красивы, хорошо сложены; чем подробнее я перечислял ей наши достоинства, тем больше она пугалась, и я бы совсем пропал, если бы не догадался принять облик ее учителя музыки. После нее я обратил свои взоры на одну знатную даму; она была весьма невежественна и тоже не поняла моих разъяснений насчет субстанции воздушной стихии, а главное, не могла поверить, что я представляю собой твердое тело;^{42} это сильно повредило мне в ее мнении. Не зная, как ее переубедить, я вообразил, что сломлю ее недоверчивость, приняв облик одного очень красивого и любезного кавалера, влюбленного в нее. И что же? Все мои усилия были напрасны. Я потерял терпение, поступил к ней в лакеи, замаскировавшись так искусно, что она ни за что не угадала бы во мне воздушного гения, и — не странно ли? — я преуспел! В Испании я знал одну женщину, которая, увидев меня, отвергла мои притязания и предпочла мне своего любовника. Во Франции со мной таких конфузов не случалось.

Подробный перечень моих любовных приключений занял бы слишком много места; впрочем, не могу не помянуть одну ученую даму, посвятившую себя исследованиям в области астрономии и физики. Я сказал ей, кто я; она не испугалась, но, несмотря на все мои усилия, я не смог ее убедить в правдивости моих слов.

«Как же так? — говорила она, — если в стихии эфира ваша концентрация представляет собой телесную массу, то мог ли здешний воздух не раздавить вас своею тяжестью, когда вы спустились к нам на землю? А если вы состоите из тончайших испарений, которые не выдерживают ни малейшего давления воздушной струи и самый легкий ветер может вас развеять, то на что вы годитесь?»

Даже не пытаясь опровергнуть этот довод словесным путем, я предложил ей провести опыт. Она согласилась, так как была вполне уверена, что не подвергнется никакой опасности; а если и допускала возможность известного риска, то охотно шла на него ради удовольствия открыть в физике газообразных тел нечто такое, что еще никому не известно. Я приступил к доказательствам; но в момент, когда у меня были все основания считать, что мои действия ее убедили, она вскричала: «О боже! Какой странный сон!» Видели вы когда-нибудь такую упрямую недоверчивость? Сначала я не отступался; но потом, видя, что в какое бы время и каким бы способом я ее ни убеждал, она упорно продолжает называть меня сном и химерой — боюсь, вы поступите так же, — мне надоело ей сниться, и я ее покинул, хотя заметил по некоторым признакам, что она почти готова отказаться от своих заблуждений. Но вы, — прибавил он, — ведь вы не будете столь же недоверчивой?

— Я, во всяком случае, не буду столь же любознательной, — ответила я. — Я не сомневаюсь, что вижу вас во сне; но этот сон так приятен, что я даже не хочу знать, может ли он оказаться явью.