Французская повесть XVIII века

У Любена был решительный, открытый и веселый вид, свидетельствующий о независимом и бодром нраве. Во взгляде его горело желание, в переливах смеха звучала радость. Улыбаясь, он выставлял напоказ белые как слоновая кость зубы. Глядя на его пухлые и свежие щеки, так и хотелось их потрепать. Прибавьте ко всему этому вздернутый нос, ямочку на подбородке, белокурые волосы, завитые руками природы, стройный стан, непринужденные повадки и простодушие золотого возраста, которому не в чем сомневаться и нечего стыдиться. Таков был облик двоюродного брата Аннетты.

Философия приближает человека к природе; сходным образом действуют порой и естественные влечения. Немудрено, что моим пастушкам была присуща философская жилка, хотя сами они, разумеется, и не подозревали об этом.

Поскольку им нередко случалось продавать молоко и ягоды в городе, где у них не было отбою от покупателей, они имели возможность понаблюдать, что делается на свете, и не упускали случая поделиться друг с другом своими впечатлениями. Сравнивая свой удел с судьбою самых богатых горожан, они считали себя и более счастливыми, и более мудрыми.

— Эти безумцы, — говорил Любен, — даже в самые погожие деньки не вылезают из своих каменных нор. Наш шалаш куда милее тех роскошных темниц, которые у них называются дворцами, — не правда ли, Аннетта? Когда лиственный навес, под которым мы укрываемся, вянет от зноя, мне достаточно пойти в соседнюю рощу, чтобы через каких-нибудь полчаса у нас было готово новое жилище, куда краше прежнего. Воздуха и света здесь вдоволь. Веткой меньше — и мы наслаждаемся свежестью, веющей с востока или с севера; веткой больше — и мы укрыты от жгучих лучей с юга или от дождей с запада. Не такое уж это дорогое удовольствие — правда, Аннетта?

— Разумеется, — отвечала она. — Я тоже не понимаю, Любен, отчего это горожане хотя бы в летнюю пору не переселяются сюда, чтобы жить парочками в уютных шалашах. А видел ли ты ковры, которыми они так хвастают? Но куда им до наших постелей из листьев! Ах, как сладко в них спать и как приятно просыпаться!

— А заметила ли ты, Аннетта, сколько они прилагают стараний, чтобы придать стенам, которые их окружают, сходство с сельскими видами? Но ведь картины, которым они тщатся подражать, созданы природой для нас; для нас озаряет их солнце, для нас чередуются времена года, внося в них разнообразие.

— Ты прав, — соглашалась Аннетта. — Как-то я принесла земляники одной знатной даме — она развлекалась музыкой. Если бы ты знал, Любен, что за шум там стоял! Я и подумала: да что же ей мешает послушать когда-нибудь утром наших соловьев? Эта несчастная женщина возлежала на подушках и так зевала, что страшно было смотреть. Я спросила у прислуги, что с ней; мне ответили, что у нее недомогание. Ты не знаешь, что такое недомогание, Любен?

— Не знаю, но думаю, что это одна из тех болезней, которые можно подцепить в городе и от которых у знатных господ отнимаются ноги. Как это печально, не правда ли, Аннетта? Если бы тебе нельзя было бегать по лужайкам, ты, я думаю, совсем приуныла бы.

— И не говори! Я так люблю бегать, особенно вместе с тобой.

Такова была, в общих чертах, философия Любена и Аннетты. Не имея понятия о зависти и честолюбии, они не видели в своем положении ничего тягостного, ничего унизительного. Теплое время года они проводили в зеленом шалаше, искусно построенном руками Любена. К вечеру пастушкам приходилось гнать стадо в деревню, но там усталость и испытанные за день наслаждения обещали им спокойный отдых. Чуть свет они снова отправлялись в поля, торопясь увидеть друг друга. Сон похищал у них лишь те часы, когда они расставались; он избавлял их от скуки. Однако столь чистое счастье недолго оставалось неомраченным: легкий стан девушки начал понемногу округляться — она не знала, отчего это происходит. Любен тоже не понимал, в чем дело.

Деревенский судья первым обратил внимание на эти перемены.

— Храни тебя господь, Аннетта! — обратился он к ней. — Ты, кажется, изрядно пополнела.

— Так оно и есть, сударь, — отвечала Аннетта, сделав реверанс.

— Тогда расскажи мне, что же приключилось с твоей талией? Неужели ты обзавелась любовником?

— Любовником? Нет, что-то не припоминаю.

— Ах, дитя мое, в наше время никому на свете нельзя доверять, а ты, я думаю, наслушалась болтовни какого-нибудь из наших парней.

— Что правда, то правда: я люблю их послушать, но разве от этого может испортиться фигура?

— Да не от этого, а оттого, что кто-нибудь из них принялся с тобою любезничать.

— Любезничать? Что же здесь особенного? Мы с Любеном целыми днями только этим и занимаемся.

— И ты ему все позволяешь?

— О, господи, ну конечно же! Мы с ним ни в чем друг дружке не отказываем.

— Как это так — ни в чем не отказываете?

— А очень просто: откажи он мне в чем-нибудь, я бы очень огорчилась, ну, а если бы он подумал, что я ему в чем-то отказываю, я огорчилась бы еще сильней. Разве мы с ним не брат и сестра?

— Брат и сестра?

— Ну да, брат и сестра, только двоюродные.

— О, небо! — вскричал судья. — Это меняет все дело.