Французская революция, Бастилия

К трем часам утра все устроено: выставлена стража, гренадеры Центрального округа после произнесения речей размещены в своей старой кордегардии, перед швейцарцами Я немногими оставшимися лейб-гвардейцами тоже произнесены речи. Измученные дорогой парижские батальоны, предоставленные "версальскому гостеприимству", спят в свободных постелях в свободных казармах, кофейнях, пустых церквах. По пути в церковь Сен-Луи на улице Сартори один из отрядов пробудил бедного Вебера от его беспокойных снов. За этот день Вебер набрал полный жилетный карман пуль: "200 пуль и два рожка с порохом!" - в то время жилеты были настоящими жилетами, и передние полы спускались до колен. Вот, сколько пуль набрал он в течение дня, но не имел случая использовать их; он поворачивается с боку на бок, проклиная неверных бандитов, произносит одну-две молитвы и снова засыпает.

Наконец Национальное собрание выговорилось; по предложению Мирабо обсуждение Уложения о наказаниях прерывается и заседание на сегодня прекращается. Менады и санкюлоты ютятся в кордегардиях, казармах фландрцев, где горят веселые огни, а если там не хватило места, то в церквах, присутственных местах, сторожках - повсюду, где может приютиться нищета. Беспокойный день выкричался и затих, еще не пострадала ни одна жизнь, кроме жизни коня. Мятежный хаос дремлет, окружив дворец, как океан вокруг водолазного колокола, в котором пока еще нет ни одной трещины.

Глубокий сон без разбора охватил и высших, и низших, остановив большинство событий и стремлений, даже гнев и голод. Мрак покрывает землю. Только вдали, на северо-востоке, Париж разрезает темную влажную ночь своим желтоватым сиянием. Там все освещено, как ушедшими июльскими ночами, улицы пустынны из-за страха войны, муниципалитет бодрствует, перекликаются патрули хриплыми голосами: "Кто идет?" Сюда, как мы узнаем, в этот самый час приходит наша бедная стройная Луиза Шабри с вконец расстроенными нервами. Сюда прибывает и Майяр примерно спустя час - "около четырех часов утра". Они один за другим докладывают бодрствующему Отель-де-Виль все, что могут сказать утешительного, и на рассвете на больших утешительных плакатах это будет доведено до сведения всех людей.

Лафайет в Отель-де-Ноай, неподалеку от дворца, закончив речи, совещается со своими офицерами: к пяти часам утра единодушно признается, что лучший совет для человека, измученного усталостью и более двадцати часов подряд не знавшего отдыха, - это броситься на кровать и немного отдохнуть.

Вот так завершилось первое действие, или восстание женщин. Какой оборот примет дело завтра? Завтрашний день, как и всегда, в руках судьбы! Но можно надеяться, что Его Величество соблаговолит переехать в Париж с полным почетом; в крайнем случае он может посетить Париж. Антинационально настроенные лейб-гвардейцы здесь и повсюду должны принести национальную присягу, должны дать удовлетворение трехцветной кокарде; фландрцы принесут присягу. Вероятно, будет много присяг, неизбежно множество публичных речей, и пусть с помощью речей и клятв все это дело уладится каким-нибудь прекрасным образом.

Или же все произойдет другим, совсем не прекрасным образом, благоволение короля будет не почетным, а вынужденным, позорным? Беспредельный хаос мятежа сжимается вокруг дворца, как океан вокруг водолазного колокола, и может просочиться в любую трещинку. Дайте только собравшейся мятежной массе найти щелку! И она ринется внутрь, как бесконечный вал прорвавшейся воды или, скорее, как горючей, самовоспламеняющейся жидкости, например скипидарно-фосфорного масла жидкости, известной Спиноле-Сан-теру!

Глава десятая. КОРОЛЬ РАЗРЕШАЕТ ВОЙТИ

Сумрачный рассвет нового дня, сырого и холодного, едва успел забрезжить над Версалем, когда по воле судьбы один лейб-гвардеец выглянул в окно в правом крыле дворца, чтобы посмотреть, что происходит на небе и на земле. Оборванцы мужчины и женщины бродят у него на глазах. Вполне понятно, что пустой желудок способствует раздражительности; вероятно, он не может сдержать срывающегося с языка ругательства в их адрес, и уж совсем никак не может он сдерживать ответные ругательства.

Дурные слова порождают еще худшие, пока не будет сказано самое скверное, и тогда наступает очередь дурных дел. Получил ли сквернословящий лейб-гвардеец еще большее сквернословие в ответ (что было совершенно неизбежно), зарядил ли свое ружье и пригрозил стрелять или действительно выстрелил? Если бы кто-нибудь это знал! Считается, что это так, а по нашему мнению, это маловероятно. Но как бы то ни было, вопя от негодования на угрозу, оборванцы кидаются ломать решетки, одна из них (некоторые пишут, что это была всего-навсего цепь) поддается; оборванцы врываются в Большой двор, вопя еще громче.