Французская революция: история и мифы

Когда 17 сентября колонны из Пюи-де-Дома прибыли к Лиону, осада уже вступила в завершающую стадию. Регулярные войска под командованием Дюбуа-Крансе всё теснее сжимали кольцо блокады. Пришедшие ополченцы из-за слабых боевых качеств не представляли собой серьезной силы, но могли быть использованы для прикрытия второстепенных направлений. Блокада стала ещё плотнее, падение мятежной твердыни было делом ближайшего будущего. Но развязка наступила даже раньше, чем ожидалось. 2 октября в армию приехал Кутон. На военном совете он потребовал отказаться от всех тактических тонкостей: "Тактика — опиум народных восстаний" — и взять Лион штурмом[673]. Началась артиллерийская бомбардировка города. 7 октября осажденным предъявили ультиматум, приказав сложить оружие и выдать руководителей обороны. В ночь с 8-го на 9-е около двух тысяч защитников Лиона вместе с командирами совершили отчаянную попытку прорваться к швейцарской границе, но почти поголовно были истреблены войсками и ополченцами. Лион пал[674].

Утром 9 октября республиканская армия вступила в город, замерший в ожидании возмездия. Выбравшиеся из укрытий и поощряемые Дюбуа-Крансе местные якобинцы жаждали реванша. Крестьяне-ополченцы мечтали имуществом побежденных вознаградить себя за вынужденный отрыв от полевых работ. Угроза резни и грабежа была более чем реальной. Но Кутон остался верен принципу "нельзя обращаться с департаментами, как с побежденными странами". Когда он, столько сделавший для скорейшего взятия Лиона, въехал победителем в полуразрушенный город, на его лице, как свидетельствует очевидец-роялист, "было написано милосердие"[675]. Под страхом наказания он запретил грабежи и самочинные аресты. Воссозданные якобинцами секционные собрания вновь были распущены. Ополчение вывели из города; для жителей Лиона завезли продовольствие.

Репрессивные меры Кутон свел к минимуму. Разрушению подверглись только городские укрепления. Для наказания вождей мятежников были созданы военная комиссия и комиссия народного правосудия из якобинцев Пюи-де-Дома, не имевших в Лионе личных пристрастий. Хотя аресты шли постоянно, за время пребывания Кутона смертные приговоры были вынесены только 22 руководителям восстания и двум видным роялистам. Характерно, что после его отъезда, когда Лион захлестнет волна массового террора, назначенный им состав комиссии будет почти полностью сменен за "излишнюю мягкость"[676].

12 октября Конвент принял декрет, гласивший: «Город Лион будет разрушен. Все жилища богатых должны быть уничтожены… Имя Лиона будет вычеркнуто из списка городов Республики. Совокупность оставшихся домов будет отныне носить название "Освобожденной Коммуны". На развалинах Лиона будет воздвигнута колонна… на ней будет выгравирована следующая надпись: "Лион восстал против свободы — Лиона больше нет"»[677].

Получив этот страшный декрет, Кутон ответил восторженным письмом, обещав с абсолютной точностью исполнить волю Конвента[678]. На деле же он всячески затягивал осуществление бессмысленно жестоких, на его взгляд, репрессий. Однако, не имея возможности откладывать их до бесконечности, он просил Сен-Жюста добиться для него разрешения покинуть обреченный город[679]. А пока ответ не пришел, Кутону ничего не оставалось, как подчиниться решению Конвента. Лишь 25 октября он издал соответствующее постановление, а на следующий день вместе с должностными лицами городской администрации и солдатами прибыл на площадь Белькур, где находились самые богатые и красивые дома. Ударив трижды по фасаду одного из них молоточком, Кутон торжественно произнес: "Именем закона приговариваю тебя к разрушению" и… удалился! Реальное разрушение отложили до тех пор, пока жители не переселятся в другое место и не будут созданы специальные отряды рабочих. Когда 3 ноября "проконсул" покидал город, дома на площади Белькур ещё стояли. Некоторое время спустя, с прибытием "палачей Лиона" — Колло д'Эрбуа и Фуше — их взорвут, а людей станут расстреливать картечью.

В лионской эпопее противоречивая натура Кутона проявилась во всем богатстве оттенков. С одной стороны, это истый приверженец идеологических догматов, готовый ради них пренебречь самой реальностью, фанатичный поклонник идеи, для которого она была более подлинна, чем окружающая его действительность. С другой — ему отнюдь не чужды такие человеческие чувства, как сострадание, жалость, отвращение к жестокости. В тот момент эти качества ещё могли одновременно и сравнительно бесконфликтно уживаться в одном человеке, но уже скоро служение идее потребует от него подавить все те движения души, которые окажутся несовместимы с беспощадной борьбой во имя торжества исповедуемых им принципов.