Французская революция

В самом по себе взятии Бастилии не было ничего экстраординарного. Парижане и раньше, восстав против властей – во времена Католической лиги 1589 года и Фронды 1649 года, захватывали Бастилию, когда она действительно была укрепленным замком и политической тюрьмой. Беспрецедентной оказалась реакция властей на то, что произошло 14 июля 1789 года. Людовик XVI не только отозвал войска из окрестностей столицы и вернул Неккера в правительство, но и три дня спустя посетил парижскую Ратушу. Считается, что именно там он принял от членов Постоянного комитета красно-голубую кокарду – символ восставшего Парижа, добавив к ней белый цвет Бурбонов, – так появилось трехцветное знамя Французской революции. Этим, казалось бы, примирительным жестом король фактически санкционировал убийство людей, единственная вина которых состояла в исполнении своего государственного и воинского долга. Отныне никто из государственных служащих не мог быть уверен в своей безопасности. Продемонстрировав полную неспособность сохранить общественный порядок, монархия вступила в период неуклонно ускорявшегося распада.

Так достаточно локальное по своему значению событие – захват толпой, искавшей порох, старого замка, гарнизон которого толком не сопротивлялся, – оказалось тем камушком, что повлек за собой неудержимую лавину. Просвещенная элита тут же постаралась использовать падение Бастилии в своих целях, придав ему символический смысл. Стихийный бунт городского плебса, возбужденного дороговизной и пугающими слухами, стал трактоваться как осознанный порыв французского народа, который якобы во имя обещанной Учредительным собранием свободы взял штурмом ненавистную политическую темницу и твердыню деспотизма. До сих пор в официальном дискурсе Французской республики все тогда произошедшее объясняется именно подобным образом.

История Фулона и Бертье

События 14 июля положили начало «муниципальной революции» – повсеместной смене старых городских властей новыми. Прежних магистратов изгоняли, а на их место приходили революционные активисты-«патриоты». Пример подал Париж. Созданный в Ратуше комитет выборщиков провозгласил себя коммуной (муниципалитетом). Мэром избрали ученого-астронома, одного из лидеров «патриотов» в Национальном собрании, Жана Сильвена Байи, а командующим национальной гвардией (городским ополчением) – маркиза Лафайета. Вслед за столицей революционные муниципалитеты и национальная гвардия появились также в других городах.

Но действительно ли просвещенная элита, неожиданно для себя оказавшаяся у власти (пока только в локальном масштабе), пользовалась осознанной поддержкой низов и направляла их действия? Или, повышая ставки в своей партии против элит Старого порядка, она лишь успешно делала вид, что возглавляет движение народа?

В данном отношении весьма показательна история бывшего министра Жозефа Франсуа Фулона и его зятя, высокопоставленного администратора Бертье де Савиньи. В течение нескольких дней Фулон входил в новое правительство, назначенное королем после отставки Неккера. Когда последний был восстановлен в должности, Фулон уехал в свое загородное поместье. Но вскоре туда добрался слух, запущенный в окружении герцога Орлеанского, о якобы брошенной Фулоном фразе: «Если у народа нет хлеба, пусть ест сено». Либеральный герцог не стеснялся в средствах, стремясь скомпрометировать прежнюю администрацию и расчистить своим людям путь к власти. Однако в наэлектризованной атмосфере тех дней слова убивали не хуже пуль.

22 июля крестьяне и слуги «арестовали» 74-летнего Фулона в его доме и босого потащили в Париж на веревке. По пути его заставляли жевать сено, стегали по лицу крапивой. Стояла жара. Страдавшего от жажды Фулона напоили уксусом. В столице измученного старика без суда вздернули на фонарь в присутствии высших должностных лиц города – Байи и Лафайета. Веревка оборвалась, и тогда Фулону просто отрезали голову. Затем настала очередь Бертье де Савиньи, которого тоже притащили в Париж из его загородного поместья. Ему фабрика слухов Пале-Рояля приписала намерение помешать поставкам хлеба и уморить Париж голодом. Повесили и его, после чего толпа еще долго развлекалась, изощренно глумясь над телами обоих.

О том, сколь ужасным было это зрелище, мы можем судить по письму из Парижа гувернера Мишеля Оливье графине Голицыной: