Французская сюита

— Да, полагаю, у меня в самом деле талант. — И рассыпал одно за другим несколько быстрых насмешливых арпеджио. — А теперь послушайте вот это. — Он заиграл и стал рассказывать вполголоса: — Мирная спокойная жизнь, смех девушек, радостное гуденье весны, прилетели из южных краев первые ласточки… Мы в маленьком немецком городке, март, снег только-только начал таять. Слышите звон ручейка, бегущего вдоль старинных улиц? Но мирная жизнь кончилась… Барабаны, грузовики, топот солдатских сапог… Слышите, как они печатают шаг — медленно, глухо, неотвратимо… Весь народ пустился в путь… И солдат растворился в толпе… А здесь должен быть хор, что-то вроде церковного песнопения, но он еще не закончен. Слушайте дальше. Завязался бой. Музыка зазвучала весомо и страшно…

— Потрясающе, — прошептала Люсиль. — Просто потрясающе.

— Солдат умирает и опять слышит хор, но уже не земной, а небесный… Вот, примерно так… Он должен быть проникновенным и вместе с тем потрясать. Слышите? Это небесные трубы. А гром ударных, от которых рушатся стены, различаете? Но звуки удаляются, становятся тише, замирают, исчезают… Солдат умер.

— Вы сами написали музыку? Это ваше произведение?

— Да! Я собирался стать музыкантом. Теперь не буду.

— Почему? Ведь война…

— Музыка весьма требовательная госпожа. Ее нельзя оставлять безнаказанно на четыре года, она уходит сама, когда ты хочешь к ней вернуться. О чем вы думаете? — спросил он, увидев, каким взглядом смотрит на него Люсиль.

— Думаю… думаю, что ни у кого нет права жертвовать во имя чего бы то ни было человеком, личностью… Я говорю о каждом из нас. У нас отняли все. Любовь, семью… Это чудовищно.

— Личное и общественное — таково главное противостояние нашего времени, не так ли? Война, вне всякого сомнения, — дело общее. Мы, немцы, живы духом общности в том же смысле, как пчелы живы духом улья. Духу общности мы обязаны всем — своей сутью, своей славой, особенностями, привязанностями… Но мы коснулись слишком суровых материй. Лучше послушайте, я сыграю вам сонату Скарлатти. Вы знаете ее?

— Нет. Скорее всего, не знаю…

А про себя она думала: «Личное и общественное! Господи, да это старо, как мир, ничего нового они не выдумали. Два миллиона французов, погибших в ту войну, тоже приняли смерть ради «духа улья». Они умерли… и двадцать пять лет спустя… Какая глупость! Какая тщета!.. Существуют законы, которые управляют судьбой ульев и судьбой народов, в этом все дело. И дух народа тоже породили неведомые нам законы, а может быть, прихоти, которых мы не замечаем.

Жаль, что прекрасный мир, в котором мы все живем, так нелепо устроен. Но у меня нет сомнения, что через пять лет, десять или двадцать главная, по мнению этого немца, проблема перестанет существовать, и ее заменит множество других. А вот музыка, журчанье дождевой воды, стекающей по стеклам, угрожающее скрипенье кедра в саду напротив, мирный вечер в военное время — никогда уже не исчезнут. Это и есть вечность…»

Он внезапно оборвал игру и, посмотрев на нее, спросил:

— Вы плачете? — Она поспешно отерла влажные от слез глаза. — Простите, музыка способна на бестактность. Моя напомнила вам о… об отсутствующем?

— Нет, что вы! — невольно призналась она. — Нет, нет, совсем не в этом дело…

Они замолчали. Он опустил крышку пианино.

— После войны я вернусь, мадам. Позвольте мне вернуться. Все несогласия между Францией и Германией забудутся… по крайней мере лет на пятнадцать. Вы откроете мне дверь и не узнаете, потому что я буду в штатском. И тогда я скажу: я… немецкий офицер, вспомнили? У нас теперь мир, счастье, свобода. И я вас увезу. Да, мы уедем вместе. И я покажу вам много разных стран. Я буду тогда известным композитором, а вы такой же красавицей…

— А что будет с вашей женой и моим мужем? — спросила она, силясь улыбнуться.

Он тихонько присвистнул:

— Кто может знать, что с ними будет! Да и с нами тоже. Но я говорю очень серьезно, мадам. Я вернусь.

— Поиграйте еще, — попросила она, немного помолчав.

— Нет, не буду. Слишком много музыки ist gefahrlich… опасно. А теперь побудьте светской дамой и пригласите меня выпить чашку чая.

— Во Франции нет больше чая, mein Herr. Я могу пригласить вас на бокал красного вина с бисквитом. Как вы на это смотрите?

— С восторгом. Только прошу вас, не зовите служанку. Позвольте мне помочь вам накрыть на стол. Скажите, где скатерти? В этом ящике? Позвольте мне выбрать самому, вы же знаете, до чего мы, немцы, бестактны. Я хотел бы вот эту розовую, нет, нет, белую с цветочками, вышитыми вами, не так ли?

— Мной.

— В остальном полагаюсь на вас.

— Очень рада, — рассмеялась она. — А где ваша собака? Что-то я ее больше не вижу.

— Собака уехала в отпуск. Вы же знаете, она принадлежит всему нашему полку, всем товарищам, один из них, Боннет, переводчик, на которого жаловался ваш деревенский знакомый, забрал ее с собой. Они поехали на три дня в Мюнхен, но новости по части нашей дислокации, думаю, заставят их вернуться.

— Кстати. Раз речь зашла о Боннете, вы с ним поговорили?