— А еще чего? Только прививки и всё? Может, им еще чего-то от нас надо? — взволнованно уточняли обыватели, а потом, постепенно успокаиваясь, перешептывались: — Ну, хорошо, ну, ладно. Только хотелось бы знать, какое они имеют право вмешиваться…
На самом деле они хотели сказать: «Это наши крысы и наши дети. Какое право имеют немцы расправляться с нашими крысами и делать прививки нашим детям? Это что, их касается?!»
Те немцы, которые в то время тоже оказывались на площади, принимались объяснять:
— Все будут теперь здоровы — французы, немцы…
С притворным смирением («Ох уж эти рабские ужимки», — подумала старшая мадам Анжелье) крестьяне торопливо подтверждали:
— Ясно, ясно… Хорошо, хорошо… В общих, так сказать, интересах… Понятно, понятно…
И, вернувшись домой, все как один бросали крысиный яд в печку, а потом спешили к доктору и просили «не колоть мальцу вакцину, потому как он только-только оправляется от свинки», «потому как ослаб от плохого питания». А кое-кто заявлял с полной откровенностью: «Да пусть один-другой переболеют, немцы скорее от нас сбегут».
Немцы, оставшись на площади одни, благожелательно посматривали вокруг и думали, что лед между победителями и побежденными мало-помалу тает.
Но в этот день ни один немец не улыбался и не заговаривал с местными жителями. Они стояли навытяжку, были бледнее, чем обычно, и смотрели прямо перед собой куда — то поверх голов. Полицейский, собиравшийся прочитать приказ, — красивый южанин, надо сказать, все еще не равнодушный к вниманию женщин, — не скрывал своего довольства крайней важностью будущего сообщения, он отстукал последнюю дробь на барабане, сунул с изяществом и ловкостью фокусника палочки под мышку и звучным жирным басом, фомко отдающимся в окружающей тишине, прочитал: