Французская жена

– Ну… Приятель мой. Это долго объяснять, – поспешно ответила она.

– Нинка, ты давай-ка поосторожнее здесь, – нахмурился Герман. – В Париж кто только не слетается. А приятелей ты себе, как я понял, обычно находишь сомнительных.

– Ну-у, это когда было! – махнула рукой Нинка. – Ой, надо было мне тоже кролика заказать! – воскликнула она, провожая взглядом гарсона, несущего блюда к соседнему столику.

– Ну так давай закажем, – улыбнулся Герман.

– А тюрбо куда денем? Нет, жалко. Я теперь стала ужас какая экономная, – с важным видом заявила она.

– Да? Похвально, но верится с трудом. У тебя деньги на карточке остались?

– Остались, остались, – заверила Нинка.

Деньги, которые мама дала ей в Москве, чтобы она купила билет в Париж и открыла себе счет на французское прожитье – те самые деньги, которые Нинка отдала Вольфу, а потом взяла у Феликса в качестве платы за фиктивный брак, – конечно, давно у нее закончились. С тех пор, кстати, она и сделалась довольно экономной: на стипендию особо не разгуляешься.

Но рассказывать про это Герману, пожалуй, не стоило. Особенно про сложный путь денег на ее карточку через фиктивный брак.

– Я же подрабатываю, – сказала Нинка.

– Если бы я мог предположить, что ты способна отдаваться учебе, то сказал бы, что подрабатывать тебе не обязательно. Но на всякий случай имей в виду: деньги у нас с твоей мамой общие, и нам нетрудно тебе помогать.

– На какой это случай? – хмыкнула Нинка. – Если я вдруг начну учебе отдаваться?

– А что? В Париже люди меняются.

«Ну, насчет учебы – это я навряд ли так уж сильно изменюсь, – подумала Нинка. – Хотя кто его знает?»

Все-таки преображение, произошедшее с нею за последние несколько месяцев, было существенным.

– Деньги я тебе на счет положил все же, – сказал Герман. – Завтра проверь.

– Спасибо…

Гарсон принес устриц. Герман развернул салфетку, положил себе на колени, взял затейливую блестящую вилочку, с помощью которой этих устриц следовало есть.

Руки у него были не просто большие, а огромные; Нинка только сейчас заметила. Да-а, такими и правда можно удержать медведя, наверное…

«У Феликса такие же, – вспомнила она. – Только вечно у него на руках то порезы, то ожоги».

Она уже который раз замечала сходство Германа и Феликса. Это сходство проявлялось в разных вещах, но природа его оставалась Нинке непонятна.

– А сейчас вы зачем в Париж приехали? – спросила она. – Тоже на стажировку?

– Сейчас на операцию. В цирке «Зингаро» лошадь ногу сломала.

– И чего, ближе врача не нашлось, чтоб лошади ногу прооперировать? – удивилась Нинка.

– Видимо, они решили, что я сделаю это неплохо, – усмехнулся Герман.

Нинка смутилась.

– Ну да вообще-то… – пробормотала она.

Ничего она не знала ни про кого, кроме себя! Ни про что, происходящее в жизни людей, которые любят ее и о ней тревожатся, не знала она ни капельки.

– Брось переживать, Нинка, – сказал Герман. – Откуда тебе мои профессиональные подробности знать? У меня диссертация была как раз по таким операциям, – объяснил он. – Я после Ветеринарной академии в аспирантуру собирался поступать, но мама моя заболела, и пришлось домой вернуться. Пока Моршанской ветстанцией заведовал, с лошадиными травмами, конечно, напрактиковался, вот и диссертация.

Рассказывая все это, Герман ловко извлекал устриц из раковин. В отличие от Нинки, ему это, похоже, не доставляло затруднений.

Диапазон его был широк чрезвычайно. Это тоже бабушка Таня говорила, про его диапазон, вот точно такими словами; Нинка только теперь вспомнила.

Она попыталась проделать с устрицей то же, что и Герман. Ракушка тут же выскочила у нее из рук, как живая, и, будто по льду, сквозанула по полу.

– Ну вот почему у нормальных людей все руками получается, а у меня все через жопу? – рассердилась Нинка. – Даже есть толком не умею!

– Ничего, научишься. – Глаза Германа смеялись, но как-то не обидно. – Невелика премудрость, устриц есть. Нинка, Нинка! – подбодрил он, заметив, что она все равно сердитая. – Да я знаешь, как долго к здешней жизни не мог привыкнуть!

– Ну да? – не поверила она. – Вы, по-моему, все можете. А к чему особенно привыкнуть не могли? – с интересом спросила она.

– К сети условностей. Она же здесь почти непроницаема. И постороннего человека, конечно, раздражает. Помню, меня директор клиники, в которой я стажировался, пригласил однажды поужинать. И вот сидим мы, беседуем, и я не то что чувствую даже, а прямо вижу, как изо всех сил он старается, разговаривая, ничего существенного не рассказать. И не о себе – это бы еще ладно, о себе-то, может, и в самом деле особо распространяться не стоит, – но, главное, о мире, о жизни ничего существенного он мне сказать не хочет. Просто поддерживает беседу в хорошем тоне. И понимаю я, беседуя с ним таким образом: что для него достойная сдержанность, то для меня дикая скука. И кто из нас прав? Никто. Тюрбо тебе несут, – заметил Герман. И заключил: – В общем, французы люди как люди, не ангелы. Но вот то, что Чехов писал – помнишь? – чувство личной свободы, которое во французах заметно сильнейшим образом… Это вызывает и уважение, и восхищение.