Французские повести

Они были из породы «новых людей», из тех молодых технократов на полпути к успеху, у которых еще не все зубы прорезались. Почти все они были выходцами из мелкобуржуазных семейств, и, как они думали, их прежняя среда теперь уже не могла их удовлетворить: они заглядывались с завистью, с отчаянием даже, на бросающиеся в глаза роскошь, комфорт, изысканность крупных буржуа. У них не было традиций, не было прошлого. Наследства им неоткуда было ждать. Среди всех друзей Жерома и Сильвии только один-единственный происходил из по-настоящему богатой семьи суконщиков с Севера. Солидное и прочное состояние, дома в Лилле, ценные бумаги, поместье в окрестностях Бовэ, золото, серебро, драгоценности, комнаты, сплошь заставленные старинной мебелью. Детство всех других протекало в столовых и спальнях, обставленных в стиле чиппендейл или в нормандском сельском стиле, вернее, его варианте начала тридцатых годов: постели, покрытые пунцовой тафтой, трехстворчатые шкафы, украшенные зеркалами и позолотой, ужасающие квадратные столы с фигурными ножками, вешалки для одежды из поддельных оленьих рогов. При свете семейной лампы готовили они там уроки. На их обязанности лежало выносить помойные ведра, бегать за молоком, а выходя из дому, они неизменно хлопали дверью. Воспоминания детства у всех у них 6ыли схожими, как и те дороги, которыми они шли дальше по жизни: то же медленное отпочкование от родительской среды, те же перспективы, которые, как им казалось, они сами себе наметили.

Они были вполне современными. Им было по нутру их существование. Уж кто-кто, говорили они, а они не простачки. Они знают себе цену. Они были самоуверенны или, во всяком случае, старались быть такими. Они обладали чувством юмора. И уж, во всяком случае, они не были дураками.

Если бы произвести достаточно глубокий анализ, в группе, которую они составляли, можно было бы обнаружить различные течения и скрытый антагонизм. Придирчивый, суровый социолог сразу бы обнаружил расхождения, взаимоисключающие противоречия, скрытую вражду. Случалось, что кто-либо из них из-за самого незначительного происшествия, легкой размолвки или замаскированной провокации сеял раскол. Тогда вся их прекрасная дружба шла прахом. С притворным изумлением обнаруживали они, что такой-то, которого они все считали щедрым, оказался на поверку настоящим скаредом, а другой — черствым эгоистом. Вспыхивали пререкания, назревали разрывы. Иногда им даже нравилось злорадно натравливать одних на других. Нередко в компании наступал длительный период взаимного недовольства, отдаления, холодности. Они избегали друг друга, придумывая для этого все новые предлоги, пока не приходила наконец пора извинений, прощения, горячего примирения. В конечном счете они уже не могли жить друг без друга.

Эта игра их сильно занимала, и они отдавали ей много драгоценного времени, которое могли бы употребить с пользой на что-нибудь другое. Но такими уж они были, и кружок, который они образовали, невзирая на возникавшее иногда в нем взаимное недовольство, поглощал их почти целиком. Вне этого кружка для них не было настоящей жизни. Однако здравый смысл подсказывал им избегать чересчур частых встреч, не всегда работать скопом, напротив, они изо всех сил старались сохранить в неприкосновенности свою личную работу, обеспечить себе свободный уголок, куда можно было бы укрыться, где можно было бы забыть даже не саму группу, бражку, содружество, но прежде всего работу, которая их объединила. То, что они жили почти коммуной, конечно, облегчало им работу, облегчало поездки в провинцию, где ночи напролет они корпели над анализом анкет и составлением отчетов, но эта же общность и сковывала их. Это была, так сказать, их тайная драма, их общая слабость. И об этом они никогда не разговаривали.