Французский дворянин

– Месье Тюрен принес много жертв по требованию вашего величества, – ответил Арамбур значительно. – Он предал забвению немало оскорблений, и действительных, и воображаемых, связанных с этим делом. Этот господин нанес ему жесточайшее оскорбление, и теперь я, от имени моего виконта, прошу вас, нет, требую немедленно арестовать его. Пусть он отвечает за все!

– Я готов отвечать хоть сейчас, – ответил я, оглядываясь кругом, чтобы найти хоть какой-нибудь дружественный взор, и встретив одобрение только во взгляде ля Ну. – Я готов держать ответ перед виконтом или перед кем бы то ни было, кого ему угодно будет выставить за себя.

– Довольно! – воскликнул Генрих тем повелительным тоном, которым он иногда так хорошо умел говорить. – Благодарю вас, месье Арамбур! Тюрен очень счастлив, имея таких друзей. Но этот господин, – продолжал он, указывая на меня, – явился ко мне по своей доброй воле: поэтому я считаю несовместимым с моей честью арестовывать его прямо сейчас, без всякого предупреждения. Даю ему час времени, чтобы выбраться отсюда. Если по истечении этого срока, – добавил король торжественным тоном, – он еще будет здесь, то пусть пеняет на себя самого. Господа, пропустите нас: мы и так уж запоздали!

Я молча выслушал приговор, тщетно стараясь сказать что-либо в свою пользу. Когда король приказал мне посторониться, я молча повиновался и с непокрытой головой глядел на проходивших мимо солдат. Одни из них с любопытством оглядывались на меня, как на человека, о котором им приходилось слышать любопытные вещи; другие смотрели на меня с нескрываемой насмешкой, третьи (меньшинство) бросали на меня мрачные, угрожающие взгляды. Когда все прошли, а за ними скрылись и обозы с прислугой, и я остался один под вопросительными взорами толпы, я также направился к своему Сиду, отвязал поводья и собрался в путь.

Итак, я должен был с горьким разочарованием сознаться, что лопнул блестящий план, созданный мною с мадемуазель в лесу Сен-Ролтье, когда нам казалось, что благодаря долгому нашему отсутствию и великим событиям, все должно было перемениться и нам открывается возможность возвратиться. Все было по-прежнему. Сила оставалась на стороне тех же, что и раньше, если только они не сделались еще сильнее; дружба должна была находиться под вечным страхом. Словом, мы поступили бы гораздо умнее, если бы действовали осторожнее и, следуя добрым советам, ожидали бы, пока королю Наваррскому или господину Рони самим будет угодно вспомнить о нас. Тогда мне не пришлось бы стоять, как теперь в страхе и мучиться мыслью о предстоящей горькой разлуке. Правда, мадемуазель была невредима, ей не грозила никакая опасность: это, конечно, было уже много. Но я, вкусив после долгой, тяжелой службы краткого счастья, должен был снова оставаться один, утешаясь одними воспоминаниями. Голос Симона Флейкса разбудил меня от недостойной спячки, напомнив, что драгоценное время шло, а я стоял тут без дела. Чтобы добраться до меня, Симону пришлось проложить себе дорогу сквозь толпу любопытных: лицо его раскраснелось от напряжения. Он дернул меня за рукав, поглядывая на окружающую толпу со злобой и страхом.

– Да что это, прости Господи! – пробормотал он нетерпеливо. – Они, кажется, принимают вас за канатного плясуна. Пойдемте скорей, сударь! Нам нельзя терять ни минуты.

– Вы оставили ее у Мадам Катерины? – спросил я.

– Ну конечно. О ней вам нечего беспокоиться. Спасайтесь поскорей сами, месье де Марсак! Это – самое лучшее, что вы можете сделать.

Я бессознательно сел на лошадь – и вдруг почувствовал, что ко мне вернулись прежняя бодрость и мужество. Я спокойно проложил себе путь сквозь толпу и поехал по той же дороге, по которой мы прибыли. Проехав около сотни ярдов, я внезапно остановил коня.

– Час – это немного, – сказал я, обращаясь к Симону. – Куда мы едем?

– В Сен-Клу! Там, под покровительством короля Франции, мы можем быть день-другой спокойны. А тут, если Париж еще продержится, будет Лига.