Французский дворянин

Пока я предавался размышлениям, вошло новое лицо и, подойдя прямо к ля Геслю, пошепталось с ним. Тот подозвал к себе монаха и поспешно пошел к двери. Якобинец последовал за ним. Между тем внимание вновь прибывшего уже было отвлечено в другую сторону, и он не замечал знаков, делаемых ему ля Геслем. Я тотчас сообразил, что мне делать. Призвав на помощь все свое мужество, я пошел за монахом. Услышав за собой шаги, последний обернулся и подозрительно посмотрел вокруг себя. Лицо его казалось так ужасно и отвратительно, что я отшатнулся: мне почудилось, что передо мной дух отца Антуана. Но якобинец не сказал ни слова, отвернулся от меня и продолжал свой путь. Я, собрав всю свою храбрость, последовал за ним. Так мы благополучно прошли мимо привратника, и я очутился в присутствии того, кто минуту тому назад казался мне настолько же недосягаемым, насколько необходимым для моего спасения. Но не один этот успех заставил мое сердце забиться надеждой. Когда я вошел, король разговаривал с кем-то, и веселый звук его голоса, казалось, обещал милостивый прием. Король, полуодетый, сидел на стуле в отдаленном конце комнаты, окруженный пятью-шестью приближенными; остальная свита стояла у дверей. Я поспешил также пробраться к дверям и смешался с толпой.

Ля Гесль сделал движение вперед, но, видя, что король не обращает на него внимания, снова попятился. Однако король заметил его.

– А, Гесль! – воскликнул он добродушным тоном. – Это вы? А что же, разве ваш приятель не с вами?

Казначей выступил вперед вместе с монахом. Между тем я успел заметить, что с королем произошла перемена к лучшему: он говорил более твердым голосом и казался более здоровым, чем раньше. Он уже не был мертвенно бледен и не имел изнуренного вида. Но более всего меня поразила перемена к лучшему в его настроении. По временам глаза его сверкали, и он все смеялся: я с трудом мог поверить, чтобы это был тот самый человек, которого я так недавно видел измученного угрызениями совести, снедаемого отчаянием. Оставив на время ля Гесля, король вступил в разговор с первым из дворян, стоявшим ближе всех к нему. Он бросал на него исподлобья лукавые взоры и шутливо предлагал побиться об заклад о сдаче Парижа.

– Черт побери! – весело вскричал он. – Я охотно дал бы тысячу ливров, чтобы только поглядеть сегодня утром на госпожу Монпансье. Она может сохранить для себя третью корону. А то, пожалуй, мы можем заточить эту чуму в монастырь. Вот была бы чудесная месть!

– Покрывало вместо помазания! – вставил дворянин с приторной улыбочкой.

– Правда! – живо добавил король. – Ведь она хотела постричь меня в монахи. Нынче утром она повесится на своих подвязках, если уже не умерла от злости. Или погодите: я забыл про ее золотые ножницы. Пусть она вскроет себе вены!.. Итак, чего же желает ваш приятель, ля Гесль?

Ответа мне не удалось расслышать, но, вероятно, он вполне удовлетворил короля: тотчас же придворные отхлынули назад, оставив перед королем одного только якобинца, который и вручил королю письмо. Монах дрожал всем телом: видно было, что ему дорого стоила честь, выпавшая на его долю. Заметив его волнение, король сказал ему во всеуслышание:

– Встаньте! Рад вас видеть. Я люблю монашеский клобук, как другие любят дамские шляпки. А теперь посмотрим, что это у вас за письмо.

Он пробежал начало письма и встал. В то же время монах наклонился вперед как будто для того, чтобы взять назад письмо, и вдруг, раньше, чем кто-нибудь успел опомниться, нанес королю удар кинжалом. Лезвие сверкнуло в воздухе и снова исчезло. Король с глубоким вздохом опрокинулся на кресло.

Только теперь я понял, что упустил верный случай заслужить себе прощение и милость короля. О, если бы одно только слово сказал я, когда заметил что-то недоброе в якобинце, проходя вместе с ним в дверь! Одно слово – и оно перевесило бы все ходатайства целой дюжины Крильонов.

Несколько придворных бросились к королю; но не успели они подбежать к нему, как он уже вытащил кинжал из раны и ударил им по голове убийцу. Тут одни, с криками отчаяния, бросились поддержать короля, у которого из раны кровь уже хлынула широкой струей, другие схватили и повалили негодного монаха. Он на одно мгновение вскочил на колени и взглянул вверх. Никогда не забуду выражения его лица, по которому струилась кровь: на нем отражались торжество и ужас. Вслед за этим три меча вонзились в его грудь. Тело его, еще корчившееся в предсмертных судорогах, было поднято с полу и с проклятиями и бранью выброшено через окно на улицу, на поругание остервенелой толпы конюхов и кухонной челяди.