Французский народ ничего не забыл!

ФРАНЦУЗСКИЙ НАРОД НИЧЕГО НЕ ЗАБЫЛ!

Сколько раз в годину военных неудач или кровавых побед те, кто обязан был высоко держать французское знамя, или теряли веру во Францию, или предавали ее…

В шекспировской трагедии «Эдуард III» (пьесу эту многие исследователи считают апокрифической) показан несчастный исход битвы при Пуатье[1], когда французский король Иоанн Добрый и наследный принц Карл были захвачены в плен. В уста дофина, будущего Карла V, английский драматург вкладывает слова, которые и сейчас нам всячески навязывают:

О, почему нет у меня другой отчизны!
Французы опозорены сегодня,
Теперь над ними все глумиться будут.

В своей хронике Фруассар, который был на стороне бургундцев против французов и оказался таким образом союзником англичан, описал те далекие дни, и в его описании они до странности похожи на 1940 год. В прошлом веке Проспер Мериме, которого теперь больше знают по новелле «Кармен», чем по его патриотическим чувствам, писал о хронике Фруассара:

«Принадлежите ли вы к числу тех французов, у которых до сей поры щемит сердце от того, что битва при Пуатье была проиграна? У меня оно больно сжимается, когда я читаю Фруассара, и значительная часть удовольствия от литературных достоинств его хроники, какое полагается испытывать академику, пропадает для меня».

В сущности, мы разделяем мнение Мериме и, конечно, не под влиянием националистического дурмана, а из-за того, что поражение шестисотлетней давности пробуждает в нас чувства, пережитые всего лишь четырнадцать лет назад, и возглас французского принца: «О, почему нет у меня другой отчизны!»— удивительно напоминает нам речи тех господ, которые нынче, предлагая поступиться нашим национальным суверенитетом, бормочут на языке «европейского сообщества» то же, что говорилось в дни Пуатье. Когда в Ла-Палиссе, в Пуатье или в Орлеане располагается военным лагерем иностранная армия, они готовы переменить родину, поскольку не в их силах переменить свою породу, которую имеют даже собаки.

В 1940 году Петен упрашивал нас с покорностью думать каждое утро о поражении Франции и, бия себя в грудь, возлагать вину за это поражение на республику, на демократию, на Декларацию прав человека и гражданина… Нам настоятельно рекомендовалось подчиниться избранной расе повелителей — рослых белокурых арийцев, победивших нас, как говорили эти самые арийцы, на целое тысячелетие.

А теперь Атлантический союз снова выдвинул лозунг — всячески унижать Францию; требование это периодически излагается в американской прессе — от журнала «Лайф» до «Нью-Йорк трибюн». Ведь надо же обеспечить мировое господство американского образа в жизни, американских товаров и долларовой цивилизации. А наши «наследные принцы», покоряясь этому требованию, вопят об упадке французской нации, о превосходстве господ янки и пока еще тайком, про себя, восклицают: «О, почему нет у меня другой отчизны!»

Мы не поверили Петену. Не поверили этому маршалу, убеждавшему французов, что у них память коротка. Вопреки вишийским «теориям» мы считали, что Франция — это прежде всего французы. Родина— не безлюдная пустыня, а народ. И родина бессмертна именно потому, что бессмертен народ — так и называется книга одного советского писателя — «Народ бессмертен».

Можно насильственным путем изменять конституцию, режим, посадить в стране правителей с душой иностранцев, но нельзя переменить народ этой страны. Душа народа складывалась в течение веков, как итог неиссякающей, вечно возрождающейся жизни; поток народных традиций обновляется в новых людях, народ — это «непрерывная череда человеческих весен», о которой так чудесно говорит Мишле[2].

Народ никогда не скажет того, что мог воскликнуть наследный принц: «О, почему нет у меня другой отчизны!»— ибо он и есть отчизна; он вовсе не знаменосец в блестящем придворном мундире, нет, он сам — знамя. И когда родина истекает кровью — это течет его кровь. И он знает, что величие нации — это его величие.

Так было всегда. И теперь совершается то же самое. Во Франции 1954 года лишь народ сохранил твердую убежденность в величии своей страны. В народе вы не услышите тех речей о мнимом вырождении нашей родины, какие геббельсовский «Ангриф» и «Лайф» мистера Маккарти подсказывают иным французам, желающим переменить родину. И вполне естественно, что о величии Франции во всеуслышание заявил человек, о котором нельзя сказать по старинке, что «он вышел из народа», ибо он находится в головном отряде народа и является выразителем его чувств. Да, вполне естественно, что именно Морис Торез в своем выступлении в Дранси[3] публично и торжественно заявил о величии нашей нации.