Французский палач

Дойдя до помоста, участники процессии расположились вокруг него. Жан с Хаконом заняли места по сторонам двух тронов, установленных в центре. Епископ встал перед одним из них, а на втором были разложены одеяния архиепископа и его митра. Позади него выстроились десять священников, перед каждым — мальчик-певчий. Их белые стихари служили выразительным фоном для ярко-красных епископских риз. Перед ними расположились трубачи в синих туниках, украшенных геральдическими лилиями и городским гербом — молотом и ключом. Они протрубили сигнал, который постепенно заставил толпу затихнуть.

В тишине двери ратуши медленно отворились, и барабан начал отбивать ровный ритм. Граф де Шинон не столько вышел, сколько лениво выплыл из своей тюрьмы. Его руки, как и подобало человеку его звания, не были связаны, и он приветственно помахал ими толпе. Он был похож скорее на полководца-победителя, нежели на человека, идущего на смерть. Его манеры, его молодость и красота магнетически подействовали на толпу. Солдатам оцепления нелегко было сдерживать ее своими пиками.

Легкими шагами граф поднялся на помост. Воздев руки, он попытался утихомирить толпу, чтобы произнести свои последние слова, но по знаку епископа солдаты оттащили его назад и заставили встать на колени спиной к толпе, которая забушевала еще сильнее, когда из тюрьмы вывели четырех еретиков-ткачей — этих привязали к столбам костра, приготовленного перед эшафотом.

Снова загудели трубы, и снова наступила почти полная тишина. А потом из темноты епископского дворца донеслись отчетливые звуки — резкие щелчки и стоны наслаждения и боли. Появились люди: лица их были закрыты пеленами, торсы обнажены, сутаны завязаны на поясе. Приостановившись, они высоко подняли над головой тонкие веревочные плети с узлами, а потом резко и одновременно опустили их себе на плечи. Щелчок плети, впивающейся в тело, заставил зрителей поежиться. Двадцать монахов-доминиканцев шли вперед группой, а еще одна фигура со скрытым лицом чуть от них приотстала. С каждым шагом и каждым ударом они произносили покаянную формулу: «Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa».

Они бичевали себя на крестном пути, который создали им солдаты. Неуверенная божба и пьяный смех, которые встретили их появление, стихли — и теперь над толпой звучали только заунывные возгласы и щелчки плетей, впивающихся в тело.

Ритмичные удары, монотонные голоса, барабанный ритм… Жан почувствовал, что его снова затягивает знакомый ритуал. Его руки начали судорожно сжиматься и разжиматься на рукояти меча, мысли сосредоточились на ударе, который вскоре будет нанесен.

«Нет! — гневно сказал он себе. — Я в этом не участвую. Я здесь ради Анны Болейн».

Он повторял ее имя, словно заклинание. Но на новом эшафоте воспоминание о предыдущей казни стало казаться сном, и голос у него в голове начал затихать. Не было никакой клятвы, не было шестипалой руки, не было мгновения, когда открылась дверь и перед Жаном предстала его потерянная любовь. Существовали только сегодняшний ритуал смерти и та роль, которую он в нем играет. Жан смотрел на коленопреклоненного человека. Меч палача был готов к идеальному удару.

Приблизившись к эшафоту, доминиканцы открыли лица и выстроились возле вязанок хвороста, окружавших четыре столба. Каждый зажег факел от установленных рядом жаровен. Все — кроме последнего, который остался с закрытым лицом. Этот остановился у ступеней эшафота, поливая их своей кровью. Снова протрубили трубы, и епископ выступил вперед, широко разведя руки в благословляющем жесте.

— Братья во Христе! — крикнул он. — Мы приветствуем поданный вами пример истинной веры и жертвенности. Он как маяк светит тем, кто готов обвинить единственную истинную Церковь в греховности и упадке. И смотрите же, смотрите, чада мои: даже князь веры готов взять на себя страдания Господа нашего!

Жан стиснул Хакону руку.

— Это он, — прошипел он, не разжимая зубов. — Наконец-то я увижу моего врага!

При последних словах епископа окровавленный человек поднял руки к своему покрывалу. А когда снял его и заговорил, то в его голосе слышалось изумление:

— Я польщен таким именованием, милорд епископ, но я всего лишь аббат доминиканцев.

Епископ Турский воззрился на него. Рот у него беззвучно открывался и закрывался, он напоминал рыбу, которую только что вытащили на берег пруда. Жан шатнулся вперед, стискивая меч и ножны. В потрясенной тишине, наступившей после выступления аббата, Жан ясно расслышал шепот Хакона:

— Посмотри туда. Туда! В центр, где встречаются ряды солдат.

Все еще не опомнившись, Жан повернулся в ту сторону, куда указывал палец скандинава. Сразу за строем солдат, прямо перед эшафотом, собралась группа примерно из двадцати человек. Они скрывались под широкополыми шляпами и плащами. На глазах у Жана и Хакона каждый спрятал руку под плащ.

Один из них поднял голову. На мгновение Жан встретился с ним взглядом — и узнал товарища графа де Шинона, графа де Вальме.