Французский роман

Его похоронили неделю спустя на военно-морском кладбище перед церковью в Гетари, среди покосившихся крестов, под тем камнем, где его уже ждала бабушка, на холме с видом на океан и зелень долин, сливающуюся с темной синевой вод. На похоронах моя кузина Марго Креспон, молодая и, как мне всегда казалось, не слишком склонная к умствованиям актриса, прочитала два четверостишия Туле (поэта-опиомана, покоящегося на том же кладбище, что и мой дед-морфинист):

Покойся, друг, пускай над нами
Твой дух да воспарит.
Усни, как ловчий сокол спит,
Как спит под пеплом пламя.
Покуда в тьму небытия
Закаты сходят чередою,
Спи под увядшею листвою.
С тобой — весна моя.

Я выбрал эти стихи, потому что они похожи на молитву. Выходя из церкви, я увидел, как солнце плавится на ветвях кипариса, словно золотой самородок в руке великана.

Глава 12 Прежде чем сделаться моими родителями, они были соседями

Во Франции настали послевоенные годы: Освобождение, Славное тридцатилетие[19], — словом, те годы, когда потребность забыть возобладала над долгом— памяти. С введением оплачиваемых отпусков Гетари утратил часть своего шика: «отдыхающие» заполонили пляжи, забили пробками дороги, замусорили песок бумажками в жирных пятнах. Мои деды и бабки по обе стороны Тропы Амура проклинали демократизацию Франции. Жан-Мишель Бегбедер в своем белом свитере наблюдал с балкона второго этажа семейной виллы за тем, что происходит в саду дома напротив. Две сестры Шатенье, Кристина и Изабель, играли в бадминтон, или пили оранжад, или наводили марафет, перед тем как отправиться на toro de fuego[20] в честь 14 июля.

Я проверил: сверху, с балкона «Сениц-Альдеи», можно по-прежнему запускать глаз в недра крыльца «Патракенеи», как в декольте. Дом, принадлежавший семейству Шатенье, в прошлом году продали, и мне уже не терпится пошпионить за новыми владельцами — надо только дождаться, когда меня пригласит на чай тетя Мари-Соль, которая по-прежнему живет на вилле Бегбедеров. В истории моей жизни все эти географические тонкости сыграли далеко не безобидную роль. Если бы мой отец не разглядывал через дорогу девиц Шатенье, я бы вам сейчас об этом не рассказывал. Для меня выкрашенный голубой краской балкон — место столь же священное, как балкон дома в Вероне для Шекспира.

Курорты чаще всего не похожи один на другой. На Берегу басков у каждого пляжа своя особенность. Просторный пляж в Биаррице — это наш бульвар Круазет, где вместо розового «Карлтона» — «Отель-дю-Пале», а вместо каннского казино «Палм-Бич» — просто казино, пусть и слегка обветшалое. Когда усаживаешься на террасе, заказываешь устриц с белым вином и разглядываешь толпу туристов в бермудах, слыхом не слыхавших о танцевальных вечерах маркиза де Куэваса[21], можно вообразить, что сидишь на дощатой набережной в Довиле. Пляж в Бидаре скорее семейный: здесь собирается та же буржуазная публика со свитерами на плечах, что в Арс-ан-Ре. Тому, кто на дух не переносит воплей тонущей мелюзги, пляжных полотенец от Эрмеса и составных имен, лучше держаться отсюда подальше. Пляж в Гетари, прозванный «баскским бастардом», — более дикий и пролетарский, здесь слышен местный акцент и находят приют орды токсикоманов на излечении. Здесь пахнет фритюром и дешевым маслом для загара, здесь переодеваются в красно-белых полосатых кабинках, которые снимают на весь сезон.