Французский роман

И указывает мне на дверь туалета. Проблема в том, что мне нечем писать — я все утро только и делал, что выжимал из себя влагу. Когда я просек, что единственное доступное мне развлечение состоит в походах в туалет и обратно, то использовал этот шанс на всю катушку. Охранникам приходится отпирать двери камеры и вести вас в конец коридора, что позволяет размять ноги. Так что в настоящий момент я не способен порадовать жандармов ни единой каплей. Возвращаюсь из туалета с пустым стаканчиком. Возле меня столпилось человек пятнадцать недоумевающих полицейских в форме: один из самых популярных в мире французских писателей, арестованный за непотребное поведение в общественном месте, не может пописать в стаканчик. Ситуация не радует ни их, ни меня. Прошу принести воды, выпиваю три стакана и снова усаживаюсь рядом со своими новыми друганами — наркоторговцами. Тот, который только что объяснял полицейским, что никакой он не дилер, поворачивается ко мне:

— А ты-то чего тут забыл? Я тебя вроде где-то видел… Тебя по телику не показывали?

Странно, что мои голосовые связки еще в норме:

— Употреблял наркотик на улице.

— Гаш?

— Кокс.

— Ха-ха-ха! Ну ты даешь! Ты чего, прям с руки нюхал или на помойном баке пристроился?

— На капоте тачки.

Он покатывается со смеху:

— Не-е, мужик, ну ты крутой! Респект и уважуха. — Он понижает голос: — Слышь, если тебе надо, только свистни. У меня такой кокос закачаешься. Вот тебе моя мобила.

— Э-э… Да я, собственно…

— Канал надежный, не дрейфь. Восемнадцатый округ… «Рыбья чешуя», венесуэльская. Натуральный продукт, ты чё…

— Ого, значит, у нас уже и дилеры за экологию борются?

— А то! Никакой генетически измененной дряни! Гарантия сто процентов!

Мы вместе смеемся. Нарик в героиновой ломке силится улыбнуться. Вот оно, братство наркоманов за решеткой. Тюряга — лучший клуб знакомств. Наконец мой мочевой пузырь пробуждается. Снова иду в туалет, теперь уже в сопровождении эскорта полицейских, как будто я глава какого-нибудь государства. Выхожу, держа в руке теплый желтый стаканчик. Далее врач меня быстро осматривает, роняя довольно загадочную фразу: «Давление повышенное, но после того, что вы пережили, это нормально». Снова еду в полицейском фургоне через весь Париж: душа в смятении, запястья в наручниках болят. Пытаюсь шутить с охраной: «Можно здесь остановиться? Вон там красивый «бентли» с подходящим капотом!» Кое-кто просит у меня автограф, другие рассказывают, что не так давно задержали в автобусе Элькабаха[75] и он вел себя куда менее дружелюбно, чем я (грозился, что позвонит в Елисейский дворец!). Около пяти надзиратели снова запирают за мной дверь камеры предварительного заключения в комиссариате Восьмого округа. Хорошая новость: меня там поджидает Поэт. Он наконец протрезвел. От него разит водочным перегаром и нечищеными зубами; посовещавшись, мы придумываем для этого специфического запаха название — водкаиновый. Он ничего не помнит: ни как нас арестовывали, ни как мы пытались дать деру, ни как он переночевал в застенке. Сообщает, что полицейские устроили у него в квартире обыск с натасканными на наркоту собаками. Ничего не нашли, но бедные животные, страдающие от ломки, не отходили от стола, на котором он обычно насыпает дорожку, и все нюхали, нюхали… Да, про память воды мы уже знаем, теперь выясняется, что и у мебели тоже есть память.

При аресте у Поэта обнаружили три грамма кокса — не сообразил выбросить, пока мы играли с полицией в догонялки. Теперь боится, как бы его не обвинили в сбыте. А это несколько лет тюрьмы… Однако он кажется более спокойным, чем я. С него все как с гуся вода. Пессимизм служит ему броней: он всегда готов к худшему и никогда ничему не удивляется. Я, наоборот, еле сдерживаю ярость. Мы не заслужили подобного обращения. Скоро сутки, как я не спал. У меня сальные волосы, из-под мышек воняет потом, я сам себе омерзителен. Двух французских писателей, баловавшихся запрещенным снадобьем, арестовали и бросили в камеры, лишенные естественного освещения, — настоящие клетки, где негде повернуться, где глаза слепнут от неоновых ламп, где не отличить дня от ночи, где не заснуть из-за криков, ругани и тесноты; нас отрезали от мира, дав разрешение всего на один телефонный звонок, причем при посредстве женщины-полицейской, которая в конце концов связалась с матерью моей дочки и сообщила ей, что я сижу в Восьмом ОППУРЕ и, следовательно, не смогу сегодня забрать Хлою на среду. Я читал репортаж об условиях тюремного содержания студентов-бунтовщиков в Тегеране: они ничем не отличаются от парижских. Нет, одно отличие все-таки есть: их там каждый день секут электрическим проводом. Когда я делюсь этим соображением с Поэтом, он заливается смехом:

— Да мы с тобой везунчики!

Его черный юмор производит на меня благоприятное воздействие, и я наконец улыбаюсь:

— Эй вы! Высеките нас, пожалуйста!

— Мы все — иранские студенты!

— Мы все — болгарские медсестры!

— Пришлите нам Сесилию!

— Нет — Карлу!

— Хо-тим Се-си-лию!

— Хо-тим Кар-лу! Кар-лу! Кар-лу!

На крики прибегает комиссар:

— Чего расшумелись?